Смерть моего врага - Ханс Кайльсон Страница 34

Я чувствую, что он загнал меня в угол, и пытаюсь сопротивляться. Так сразу я не сдамся, пусть думает обо мне, что хочет.

— Ничего я от него не хочу, — говорю я. — С чего вы взяли? Вы же этого не знаете.

— Вы желаете ему понравиться, — невозмутимо продолжает он. — Вы сомневаетесь, попадете ли в него, если выстрелите. Если вы не уложите его с первого выстрела, если промахнетесь, то его агрессия только возрастет, и вы пропали.

— Я не хочу ему нравиться и не хочу стрелять первым, ничего такого я не хочу, — упрямлюсь я. — Мы сейчас не об этом. Он — бич Божий или нет? Вот в чем вопрос.

Мое упрямство смущает собеседника, и он начинает беспокойно ерзать на стуле.

— Теперь уж я вообще ничего не понимаю, — говорит наконец он. — Итак, кто сказал, что он бич Божий?

— Вы первый начали!

— Я? Ну хорошо. Но я же пояснил, что у меня с языка сорвалось. Ведь я не верю в то, что он бич Божий. А если бы верил, то считал бы, что мы не знаем, какое значение уготовано этому бичу. И нам остается лишь вести себя так, как ведет себя всякий, кого бьют. Давать сдачи, это же ясно…

— Тогда я спрашиваю вас, — возражаю я. — Вы бьете только по хлысту или собираетесь ударить того, кто им пользуется, может быть, прямо в лицо…

— Это все иносказания, — перебивает меня он. — Вы опять воспринимаете все слишком буквально и слишком персонально.

— Но метафора отличная, — возражаю я. — Я совершенно серьезно спрашиваю себя, не должны ли мы оказывать бичу больше уважения, больше внимания? Можно ли настолько забывать о его происхождении?

— Больше внимания, больше уважения? Может, просто подставить себя под его удары?

Я молчу.

— Молчите? — снова начинает он. — Нет у вас ответа, признайтесь. А где тогда самоуважение, элементарное уважение к себе и инстинкт самосохранения? Вы забыли об инстинкте самосохранения. Нужно быть ослом, чтобы подставлять себя под удары хлыста и не…

— Признаю, — перебиваю я его. — Я ошибся. Я-то думал, что мы говорим о Боге.

— Это не по-человечески, — возражает он. — Ваша позиция бесчеловечна и порочна.

— Не знаю.

Разговор застревает. Это мучительный разговор, один из многих, которые не приходят к обтекаемому выводу, возможно, и не ставят себе целью достичь компромисса. Мы смотрим друг на друга и молчим. Он вертит свой стакан между пальцами и постукивает им по столу. Он обнаружил мою нерешительность. А я и не собираюсь ее скрывать. Я вижу его уверенность и вижу, что это не что иное, как неуверенность, о которой он еще ничего не знает.

Должно быть, похожие мысли бродят и в его голове, потому что он делает попытку вдохнуть в нашу беседу новую жизнь. Но эта попытка остается авантюрой, и он становится на мою точку зрения. Повторяет мои последние слова:

— Итак, вы считаете, что и бичу нужно оказывать…

Я не знаю — вот мой короткий ответ.

Он глядит на меня нетерпеливо, его неприязнь растет. Он чувствует свое превосходство, конечно, он чувствует свое превосходство и всячески старается скрыть, насколько он меня презирает. Именно поэтому я это замечаю.

— Значит, вы не хотите бороться с ним, — снова начинает он. — Хотите переложить это на других, на нас. Кажется, вы еще никогда по-настоящему не сражались. Вы служили в армии? Были солдатом?

— Нет, — отвечаю я.

Мне стыдно, что я не был солдатом. Это глупый, совершенно бессмысленный стыд. Как будто право на свое мнение имеет лишь тот, кто переспит где-то под открытым небом в обнимку с пулеметом, как с женщиной, а на утро проснется, если вообще проснется, и почувствует, что изменился, стал мужчиной или полубогом. Кто знает, какие тараканы заводятся в голове у мужчин, если они были солдатами.

— Значит, вы не знаете, каково это — сражаться не на жизнь, а на смерть, — продолжает он, презрительно выкладывая все, что в данный момент приходит ему в голову. — В тот самый момент, когда перестаешь смотреть на бич как на таковой, то есть именно хлыст, он наносит удар и причиняет боль. И тут уже не до метафор. Ты защищаешься, не даешь себя избивать. Поэтому я отвечаю ударом на удар, я даю сдачи.

— Значит, поэтому вы даете сдачи, — повторяю я, погружаясь в размышления. И через минуту продолжаю: — А я не могу ничего с собой поделать. Я вижу и то и другое. И чувствую и бич, и того, кто им пользуется.

— Это значит, что бич вы тоже любите, — сухо отрезает он.

Он подытоживает разговор, словно сводит баланс.

— Этого я еще не сказал, — защищаюсь я. — Думаете, меня он не хлещет, мне не больно? Даже если я пытаюсь любить его как бич, мне больно. Он карает меня, но за что? Может, в один прекрасный день мне будет послано откровение или милость или…

— Если вас к тому времени не убьют! — перебивает он меня.

Я молчу.

— Снова молчите? — говорит он. — Уже во второй раз.

— А что мне вам ответить? Это не мое дело. Моя смерть — не мое дело!

— А ваша жизнь? — решительно возражает он. — Тоже не ваше дело? Я называю это философией жертвы, обреченной на заклание. Бросьте. Далеко вы на этом не уедете. Скучный вы человек. Смотрите, как бы вам не стать первой жертвой.

Он встает.

— Официант, счет!

Он наклоняется ко мне и говорит:

— Впрочем, если хотите знать, я скажу вам кое-что по секрету, это останется между нами, можете на меня положиться. Вы боитесь. Это страх, и больше ничего.

— А я скажу вам по секрету нечто иное, — отвечаю я и медленно встаю. — И тоже между нами, не беспокойтесь. Послушайте. Бич настигает вас, и вы отвечаете ударом на удар. Это ваше право, и дальше я не вмешиваюсь. Вы в принципе не желаете иметь дело с бичом. Вам это скучно. Вы бы предпочли леденец, чтобы его можно было лизать от всей души, так сказать, леденец Божий. Тогда вы возблагодарили бы Господа от всего сердца. Смотрите только, чтобы кишки не слиплись.

Вот такие в то время я вел разговоры.

Я жил в большом городе, работал, пока была работа, и видел, что положение неудержимо обостряется. Пришла зима, в тот год она была более сурова. В городе то тут, то там происходили драки и столкновения. После первых мероприятий и распоряжений, которые, как все, что творит власть, были подняты на уровень закона, дело дошло до прямого насилия. То же самое происходило по всей стране. Было ясно и ребенку, куда все катится. Должен признаться, мной владела мысль, что все это пройдет. Он не посмеет! Нет, он не посмеет. Более того, мне иногда казалось, что в происходящих событиях есть что-то нереальное. Я был готов к кровавому поединку. Но в моем представлении это был некий космический поединок, война миров на далеких планетах и Млечных Путях, по которым катятся танки. Лишь временами из космических далей до Земли доносится грохот, и алые капли окропляют песок. Нет, он не посмеет. Эта нелепая надежда, которую может породить лишь глубочайшая безнадежность (и, возможно, страх), втягивала меня в водоворот безудержных фантазий. Он доведет все до последней черты, и, когда все возможности будут исчерпаны, свершится его последнее чрезвычайное деяние. Он напряжет мышцы, сосредоточится на цели, поднимет руку, как для броска, уверенный в победе, празднующий поражение своих противников. Все говорит о его решимости и силе. Взгляните, он вознесен на такую высоту, откуда виден каждому! Сейчас он приступит, сейчас наберет воздуха, сделает глубокий вдох, сейчас, сейчас, глядите… но нет! Он закрывает глаза, его рот расслабляется, и он почти неслышно шепчет: «Нет!» Это Нет накатило на него и снова из него вырвалось, он удерживает его в себе, соединяет все Нет в своем утверждающем Нет, и всегда на устах остается лишь троекратное Нет, но ухо слышит, как на дне резонирует Да, сильное, глубокое Да, оно вытесняет Нет из его отрицающего Нет, навечно вырывает его из почвы отрицания. Нет, нет, нет, только оставайся, оставайся навсегда, скажи Да этому Нет, и все, что есть Нет, превратится в Да, это так хорошо, и все откроется, и снова не будет границ, в этом Нет — умиротворяющий покой, это Нет и есть деяние, подвиг, Нет всем отрицаниям, это начало, и больше нет разницы. Так оно и льется, вытекая одно из другого, и тебе не нужно больше быть другим, не нужно больше бояться, Да или Нет, ведь это одно и то же да-нет, нет-да, да-нет, нет-да, одно неразрывное целое, взаимопоглощаемое и неразделимое в своей данетости. Его рука решительно опускается. Но сила ее напрягает. Нет… Он слегка качает головой, словно отпугивая дурной сон, как птиц, свивших гнездо у него на голове. Нет!