Ночь внутри - Павел Крусанов Страница 34

Несколько раз я заманивала Косулина-младшего в гости, заваривала вместо чая брусничный лист и выкладывала сухари. Он в ответ всегда выставлял спирт и тушенку с хлебом. Петр при снабженце ехидно поглядывал в мою сторону, а однажды, после ухода гостя, разом объяснил мне мою тревогу.

- Консерву мы уважаем, - сказал он. - Консерву бери, не стесняйся - не сегодня-завтра кормушке каюк! Дай только Семену вернуться!

И я поняла, чего боюсь, - я боюсь, что Семен возвратится с войны и погубит мое счастье!

Но война еще гуляла на своем празднике, не выпуская Семена из хоровода, и я забывала о тревоге - как все влюбленные, я умела посреди общей беды окунуться с головой в лужицу своего призрачного покоя. Мне было наплевать, кем был старший Косулин - писал ли он доносы на Хайми и на Семена, стелился ли перед немцами - какое мне дело? Я любила его сына. Хотя, наверно, я не смогу объяснить, каким человеком в жизни был мой снабженец... Ведь "любить" вовсе не означает - "понимать". Я просто отдавала ему свою перезревшую молодость и огорчалась лишь одному - что никак не могу забеременеть. Да, я хотела быть ему женой и иметь от него ребенка! И женщине для этого вовсе не нужно понимать мужчину - достаточно просто не мыслить ему замены.

Так вот, я никак не могла забеременеть. Но я старалась, я спешила, ведь мне уже было тридцать пять... А Петр вытаскивал меня из моей лужицы. Он подначивал тянуть со снабженца, кроме съестного, побольше питейного, а то-де война на исходе, скоро Семен вернется и меня овдовит, а помянуть жениха нечем! После таких шуток по ночам Семен снился мне мертвым.

Но он вернулся невредимым - в сержантском звании и с двумя рядами медалей на груди (у него их было восемь, не считая ордена за партизанство и давнего - за гражданскую). Конечно, я была готова отстаивать свой выбор, я бы защищала снабженца, как кошка, попробуй Семен тронуть на нем хоть волос, - но, думая об этом, я выла от страха.

Однако Семен не сказал о Косулине ни слова. Я понимала - вначале он захмелел от мирной жизни, но и спустя месяц он не подавал вида, будто что-то не так. А не знать про снабженца он не мог - это я тоже понимала, хоть мы, как малые дети, таились в первые дни Семенова приезда, любой мельновский язык мог наплести ему про нас целый короб пересудов, и раньше всех поспел бы с ябедой домашний поганец Петр. "Не может не знать и молчит, - думала я. - Значит, ему все равно, значит, не будет противиться". И я начинала верить в суетность своих опасений. В самом деле: ведь я знала, что Семен не имел бы ничего против Косулина-младшего, маячь тот перед его глазами хоть каждый день посторонним прохожим - так отчего же снабженец должен стать ему врагом при породнении? Я не хотела видеть тут разницу и убеждала себя, что ее, в самом деле, нет.

А вскоре, отправившись к Косулину узнать, отчего он третий день не заходит на склад, я нашла его дом запертым. Соседи сказали, что вчера утром к нему заходил Семен, и вчера же Косулин, уволившись из цеха, запер дом на амбарный замок и уехал неизвестно куда. Он даже не простился со мной, мой тушеночный магнат!.. Я долго ждала вести, прежде чем поняла, что вести не будет, - ждала так долго, что научилась ждать по-настоящему, научилась ценить само ожидание, не желая его воплощения - воплощения страшась. Я никогда не узнала, что Семен делал у Косулина - за многие годы, до самой его смерти, мы не сказали друг другу о снабженце ни слова.

Вот так, мимоходом, Семен похоронил мою надежду стать женой и матерью. Я говорю только про надежду... Но если бы я понесла (я не верю, что родилась на свет бесплодной), если бы Косулин не уехал, и мы бы по-прежнему старались... Тогда Семен - убийца моего возможного потомства!

Николай ВТОРУШИН

Внезапно открывается дверь, и в комнату входит женщина, пропитанная запахами кухни. В руках у женщины - поднос с заварником, двумя стаканами и старомодной мельхиоровой вазочкой с печеньем; в волосах ее - серебряный люрекс. Здороваясь, я на миг приподнимаюсь со стула и тут же шлепаюсь обратно. Старуха и женщина смотрят друг на друга. От вновь пережитой обиды у старухи горят глаза, - постепенно огонь скрывает поволока. И вот глаза прежние - угли, припорошенные пеплом.

Анна ЗОТОВА

- Наташа, это наш новый учитель истории. Он обещал прийти... Я говорила.

Наталья ВЕРШИНИНА

- Может, он хочет есть?

Анна ЗОТОВА

- Он уже обедал.

Николай ВТОРУШИН

Они говорят так, будто я иностранец, и не понимаю их речи. Седеющая женщина разгружает поднос и выходит, забывая в комнате убийственный для постника аромат борща. Вскоре она возвращается с чайником кипятка и розеткой земляничного варенья. Оса, позабыв о тюлевой занавеске, проделывает фигуру пилотажа, которой нет названия, и зависает над вареньем. Женщина выходит и затворяет за собой дверь.

Анна ЗОТОВА

- Для двух старух такой храмины - много... Чай наливай сам...

Так вот: война отпустила Семена, но Алешку отпускать не хотела. В Германии его посадили в эшелон и через бесконечные пространства повезли на Дальний Восток - эту весть, вместе с трофейным обеденным сервизом из мейсенской глины, мы получили от его демобилизованного однополчанина, здешнего запрудинского парня. Потом из Китая пришла похоронка, и Наталья осталась невенчанной вдовой с малым Мишкой в подоле.

Светлана с германских работ в Мельну не вернулась.

В нашем доме по-прежнему хозяйствовал Семен. Время не сломило его характер, кроме того, он не видел преемника, не видел, кому передать вожжи, - Семен ждал толк от Алешки, но того смолола война, а Петра за паскудство он жаловал хуже пса. Благо, не на пустом месте - ведь если жил на свете стервец, который слова "даром" не знал и, кроме гадкой своей выгоды, ничего в жизни искать не думал, то стервец этот - Петр. Он стал хромым калекой, и, может, поэтому, желая соответствовать телесной ущербности, уродливо скособочилась следом и его душа. Он походил на дворового кабыздоха - корысть, трусость и наглость сквозили в каждом его движении. Деньги Петр любил безмерно - всякий миг высчитывал, где бы урвать копеечку. Куда он их девал? - загадка. Может, кубышку имел и в нее складывал? Семен его за такие дела не раз мордовал, но только науки из этого Петр не вынес - вынес одни увечья. А однажды он уволок германский сервиз, который Алешка с оказией переслал - стянул, подлец, до последней соусницы! Наталья ночь ревела, жалея память о суженом. Семен за этот сервиз сломал калеке нос, и с той поры Петр стал походить на человека, обнюхивающего собственную щеку.

Быть может, потому и Мишка дядю не уважал, что не видел от Семена поблажки к увечному сыну. За каждую выходку, за Петром замечаемую, он норовил добавить к дедовским карам свой посильный вклад: то в бане срежет с дядиных порток пуговицы, то подмешает ему в табак стриженных ногтей, то бандитски свистнет - так, что у Петра сведет здоровую ногу, и он тут же шмякнется на землю и барахтается в пыли, пока не отпустит судорога. А Семен внуку эти шалости спускал. Я уверена, он думал так: Петр - прокаженный, с ним одно случиться может - до смерти доживет, а Мишка еще неизвестно кто, может, и в правильную сторону вырастет.