Ночь внутри - Павел Крусанов Страница 33

Анна ЗОТОВА

- Присаживайся. Ты голоден?

Николай ВТОРУШИН

- Благодарю - я обедал.

Анна ЗОТОВА

- Как знаешь. Вот сюда - к столу. Я хочу показать тебе фотографии...

Николай ВТОРУШИН

На массивный белоскатертный стол ложится альбом с крышками, обтянутыми синим бархатом. Чем-то неуловимым этот альбом напоминает мне детство. Потертый ворс с серебристым отливом, вклеенная в центр крышки картинка с бледно-розовым цветком, - что-то есть в этом от полузабытых детских приключений: от путешествий в стенной шкаф, где в карманы пыльных пальто и шуб всунуты таблетки нафталина, от страха перед карой за сломанную костяную гребенку, от субботних лакированных пирогов с капустой, от неудержимо-заманчивых (но запрещенных и наказуемых) раскопок в ящиках родительского секретера...

Анна ЗОТОВА

- Это Семеново семейство. Жену - Светлану - он добыл в Белоруссии взамен ордена и начдивства, - когда он вернулся с гражданской, Светлана уже была при нем с тяжелым пузом. А вот их детки: Петр и Алексей - погодки. Петр рядом с матерью, Алексей около Семена... Это двадцать седьмой год.

Когда Семен знакомил Светлану с остатками своей родни - со мной и с Яковом, мусолящим в руках винтики от кинопроектора, - та коротко глянула на беззубого Якова, потом на меня, двенадцатилетнюю босячку, до того тощую, что мою грудь можно было приспособить под стиральную доску, и сказала, обхватив живот с боков, как тыкву: "Подрастай, надо нам народ рожать взамен сведенного!"

Она была веселой и юркой, как мышь, работящей, неутомимой в хозяйских хлопотах. Целыми днями она крутилась в делах, голося звонкие белорусские песни: отмывала затоптанные полы, скоблила кухню, носилась в надутом ветром сарафане по рынку, - так что еще до появления Петра наша разграбленная обитель снова стала похожа на человечье жилье.

А потом родился Петр, а через год - Алексей... Моему отцу не удалось стать патриархом рода, и теперь за развод потомства взялся Семен.

С виду все получалось ладно: дом посвежел, дети дали дому жизнь семья! И даже в тридцать восьмом, когда Семена заглотил НКВД, Семен, как Иона из утробы Левиафана, вышел из его пасти в славе! Вот он, герой, снялся с возвращенным орденом... И только в войну снова подал голос отпостившийся зотовский бес.

Петр с сорокового предвоенного года тянул в армии срочную службу. Алексей готовился поступать в университет... Но в июне сорок первого немцы бомбили Киев, где располагалась часть Петра, а Алексей в июле записался добровольцем. Ну, а к концу лета в Мельне уже были фрицы... Семен в военкомат не успел. Он ушел в лес и сколотил там партизанское ополчение, лесное его воинство так себя прославило, что германцы назначили награду не только за голову Семена, но и за любого молодца из его отряда. Семенову Светлану угнали в Германию. Якова расстреляли как брата партизанского главаря... Так что, зная, как фрицы мирных за партизанские подвиги жалуют, выходит, что хоть и не своими руками Семен убил жену и брата, но кат - он. Семен весь был в своем геройстве, как угодник в позолоте, а кому его славу расхлебывать - заботы ему не было. Известно: во всяком ратном деле и радость, и ужас есть, только человек так устроен, что радостью он, будто водкой, упивается, а ужас, как догадку о завтрашнем похмелье, из головы вон гонит. Потому гонит, чтобы в радости не было ему памяти о плате, какая с него за удовольствие взыщется! Так и Семен той страшной мысли не думал, что за его подвиги у невинных головы летят.

Якова расстреляли во дворе у дровяника... Накануне Семен спалил комендатуру. Я сбереглась - укрылась на ночь в одном знакомом доме, а когда вернулась, то застала у дровяника двоих полицаев, заваливающих в телегу моего мертвого дядю. Я выглядывала из-за бани; я была совсем близко - на моих глазах полицаи, матерясь, бросили Якова в телегу, и его костлявое тело, будто мешок картошки, шмякнулось туда с глухим стуком. Потом они ушли, а старик-возчик тронул лошадь со двора. На улице я догнала старика он был наш, мельновский - и спросила: куда он везет моего покойника? Возчик сказал, что ему велено зарыть тело где-нибудь за городом, безымянно, и я едва его упросила повернуть телегу на кладбище... У старика была лопата; вместе с ним мы закопали Якова недалеко от могилы отца. Мы хоронили его без гроба, наспех, и когда взялись опускать тело в яму, я почувствовала, что икры у Якова еще мягкие...

А меня немцы почему-то не тронули. Старик Серпокрыл, у которого я пережидала ночь, пока горела комендатура, говорил, что для фрицев я - не только племянница партизанского батьки, но и дочь врага советской власти, а таких им косить не резон. Если это правда, то выходит - мертвый отец был мне защитником, в то время как его живой брат скликал на меня воронье!

Когда фашистов выгнали из Мельны, по воле случая Зотовы снова слетелись в гнездо: вернулся из леса Семен, прибыли, подлатанные в госпиталях, Петр и Алешка. Последний успел даже подселить к нам свою невесту - дочь Вершинина, ссыльного ленинградского профессора, - отца ее, после прихода наших, обвинили в сотрудничестве с оккупантами (в школе при немцах он учил детей биологии) и упекли в лагерь, оставив дочь в сиротстве. Наташа Вершинина быстро сделалась нам своя, - из-за нее никому не пришлось тесниться, ведь с нами больше не было Якова и Светланы... Но семействовали мы недолго. У Алешки кончился отпуск по ранению, а лесное воинство расформировали по регулярным частям, и Семен отправился на фронт вслед за младшим сыном. Снова нас осталось трое: я, Наташа и Петр, за хромоту комиссованный вчистую. Правда, за свою побывку Алешка похлопотал, чтобы нам без него не скучалось - Наталья от него понесла, и в конце сорок четвертого нас уже было четверо.

К тому времени город стал понемногу поправляться. С фронта потянулись калеки, развернулся в Мельне на их руках (у кого остались руки) и на женской силе цех по пошиву армейских кирзачей. При сапожном цехе устроился снабженцем и Косулин-младший. С правой руки миной ему оторвало три пальца; от фронта его освободили; он приехал в Мельну и тут узнал про отцовскую славу немецкого хвоста и его злую участь. Мне было его жаль - сын за отца не ответчик, да и фронт его медалями жаловал, но жить с таким узелком в памяти душно...

Он мне нравился. Я работала кладовщиком при цеховом складе Косулин-младший часто заходил ко мне по служебной нужде, а иногда, уже не в службу, провожал со склада домой. Он был щедр и внимателен - он не раз делился со мной черт-те где раздобытой тушенкой, угощая так весело и напористо, что не хватало умения отказаться. А мне уже было тридцать пять, от меня уходила молодость, и - быть мне битой! - я еще ни разу не влюблялась! В моем сердце скопилось столько нежной силы, что стоило кому-то до него легко дотронуться, как сердце тут же прорвалось любовью...

Косулин приходил на склад, я смотрела на его костяной нос, заглядывала в его черные глаза, где нельзя было отыскать зрачков, и впервые мне хотелось поделиться с чужим человеком тем, чего и одной мне было недостаточно, - я доставала тряпицу, распутывала узлы и делила поровну свой завтрак-обед-ужин: три вареные картофелины и ломоть хлеба. Он отказывался или скромно отколупывал от картофелины мелкую крошку; зато в другой раз, отвечая на мою убогую щедрость, выкладывал из мешка тушенку, суповой концентрат и свежий хлебный кирпич... Мы целовались, как школьники, - он учил меня не напрягать губы и не слишком широко открывать рот. Но чем сильнее давила мое сердце нежность, тем тревожнее становились мысли. Не было страха - было необъяснимое предчувствие скорой тоски.