Линии разлома - Нэнси Хьюстон Страница 31

Я больше не боялся. Знал, что выдержу испытание. И не ошибся.

Мне вдруг померещилось, будто я — совсем не я, а кто-то другой. Сильный, уверенный в себе. Словно весь мир принадлежит мне. Па повел меня в магазин покупать школьную форму. Она оказалась просто шикарная — рубашка и брюки цвета хаки, а на голубом шерстяном свитере, слева на груди — эмблема школы: темно-синий треугольник с девизом «Вехацнеа Лешет», это значит «Будь скромен в поведении». Каждый день иврит понемногу приоткрывал мне свои тайны, его музыка преображала окружающий мир. Учительница и другие дети относились ко мне с интересом, потому что я — американец: Америка с Израилем в особой дружбе, я и не знал об этом, пока сюда не приехал. Все наперебой старались выразить мне симпатию, объяснить, что непонятно, пригласили в баскетбольную команду, расспрашивали о Соединенных Штатах. Никогда прежде никто меня так не ублажал.

Я возомнил, будто я какой-нибудь принц, а в Еврейскую реальную мало-помалу прямо втюрился. Несколько дней спустя ма сказала, что я могу ходить в школу один, без провожатых, если дам слово дожидаться зеленого сигнала при переходе улицы Ха-Йам. Я это пообещал и сразу почувствовал себя взрослым. В первую неделю мы учили алфавит; дома я проводил часы, рисуя великолепные буквы и колдовским шепотом, как Мерседес, повторяя их имена. (Я и Марвина им обучал).

Ма каждый день спешила в университет, чтобы поработать в своем важном архиве вместе со своим важным профессором: она верила, что стоит на пороге важного открытия. Когда она думала, что я достаточно далеко и ее голос до меня не долетает, она тут же принималась за свое: промывала мозги па своими источниками жизни. Вот только такому голосу, как у моей матери, мудрено куда-то не долететь…

— Эти места, Эрон, они просто невероятны! — восклицала она. — Человеческая история не знает ничего подобного! Истинные дворцы плодородия! Страну терзали бомбардировки, население страдало от болезней, голода, страха… День за днем люди растерянно смотрели, как этим шлюхам целыми грузовиками подвозили самые дорогие продукты. Для них находили все, что угодно: кофе, свежие фрукты и овощи, овсяные хлопья, мясо, тресковую печень, конфеты, печенье, масло, яйца и шоколад, а люди вокруг умирали от голода! Ожидая, пока их дети появятся на свет, эти дамы нежились, как принцессы, били баклуши, загорали. И ни браков, ни крещения — ничего, кроме церемонии приема в лоно Великого рейха! В 1940-м заключенные одного концлагеря изготовили десять тысяч деревянных канделябров для торжеств по случаю рождения, проводимых в этих центрах, нет, ты можешь себе представить?

Ма всегда распаляется, когда произносит обличительную речь против Зла, ее это прямо в какой-то восторг приводит.

А вот па, наоборот, приуныл — ему, похоже, трудно было приспособиться к жизни в Хайфе. По-моему, он все время только и делал, что курил, читал газеты и даже чувство юмора вроде как утратил. Больше не рассказывал забавных историй, не хотел играть со мной в шашки, спина его все заметнее горбилась, словно тоска гнула его к земле. Он говорил, ему, дескать, не по нутру события в Ливане, не может он сочинять комедии в стране, ведущей войну. Ма возражала, что арабы первые начали, они совершали террористические вылазки на севере Израиля, так что же, надо было сидеть сложа руки? Па отвечал, что, если хочешь играть в такие маленькие игрушки, надо заглянуть в отдаленное прошлое, туда, где Гитлер, Версальский договор, убийство эрцгерцога Фердинанда, где мать того убийцы… А? Почему бы нет? Ведь, в сущности, именно она виновата, что люди в эту самую минуту истребляют друг друга в Ливане! Тут ма сказала, что нечего ему морочить себе голову Ливаном, подумал бы лучше, что на носу праздник Рош а-Шана, надо же как-то его отметить. Тогда па ей выдал, что он плевать хотел на Рош а-Шана, а ма заявила, что ему должно быть стыдно говорить так при сыне. Я попробовал представить, как нужно исхитриться, чтобы плюнуть на праздник, но у меня ничего не вышло.

С каждым днем я ухожу из дома все раньше, только бы улизнуть от родительских споров и ничего не слышать. Они ругаются еще яростней, чем обычно, теперь все у них вертится вокруг политики. Но приноровиться можно: как только ма и па повышают голос, я переключаю мозги на иврит, он защищает мою голову от их слов. Теперь я думаю по-еврейски целыми фразами.

В то утро воздух был особенно сладок. К школе я подходил раньше времени, настолько раньше, что лестница была еще безлюдна, я помчался вниз со всех ног, прыгая и перелетая через три ступеньки за раз, но при последнем прыжке наступил то ли на высохшую маслину, то ли на камешек, он покатился под моей левой ногой, я потерял равновесие и очень нехорошо брякнулся на камни мощеного школьного двора. Удар был жесток. От недавнего упоения не осталось и следа. Дыхание перехватило, в ушах зазвенело. Медленно поворачиваясь, чтобы сесть, я увидел, что правое колено в крови, ладони ободраны, в них впечатались инкрустациями мелкие камешки. А птички, как ни в чем не бывало, щебетали на деревьях, из зоосада доносился рев осла… Голова у меня кружилась, колено болело так, что я даже встать не мог и боялся потерять сознание от боли, прямо здесь, в полном одиночестве…

Внезапно я почувствовал, что у меня за спиной кто-то есть. Рука коснулась моего плеча, и нежный голос спросил по-английски:

— Хотел полетать, Рэндл?

Обернувшись, я будто во сне увидел самую красивую девочку на свете: она опустилась на колени рядом со мной. Ей было лет девять, по спине змеилась длинная черная коса, громадные глаза полны ласки, кожа золотисто-смуглая. Школьная форма — голубая юбка и такая же блузка И выглядели на ней, как будто их только что купили у Сакса на 5-й авеню. Она была так хороша, что я напрочь забыл про боль в колене.

— Ты знаешь, как меня зовут? — пробормотал я.

— Кто же этого не знает? Ты ведь американский супергерой, явился к нам прямиком из Нью-Йорка, весь из себя такой нарядный.

Произнося эти слова, она вытащила из кармашка платок, намочила его из лейки, стоявшей у вазонов с цветами, и бережно обтерла мое колено, смыв кровь и мелкие камешки. Следя глазами за умелыми и нежными движениями ее рук, я влюбился в эту девочку без памяти, хотя она была старше меня.

Я спросил, как ее зовут.

— Нузха, — ответила она и взяла меня за руку, помогая встать.

— Мне повезло, что ты пришла в школу пораньше.

— Отец подвозит меня, когда едет на работу. Я почти всегда прихожу первой, но сегодня утром ты меня обошел.

— Почему ты так хорошо говоришь по-английски?

— Я жила в Бостоне, когда была маленькой. Мой отец учился там на доктора.

— Моя мать тоже будет доктором, — сказал я. Потому что сейчас мне хотелось одного: чтобы у нас с ней нашлось хоть что-то общее.

— Это хорошо. Тогда все в порядке. Она вылечит твое колено.

— Нет-нет, она доктор другого типа… Доктор Зла.

— Ты хочешь сказать, она умеет прогонять злых духов?

— Да, пожалуй… Что-то вроде этого.