Линии разлома - Нэнси Хьюстон Страница 30

— О Рэндл, — оживленно перебила ма, — знаешь, что еще? В том квартале находится зоосад! Мы сможем ходить туда вместе. Замечательно, правда?

Я ничего не ответил, ведь здесь, в Центральном парке, тоже есть зоосад, она меня туда сводила всего один раз. Не говоря о том, что, по словам па, в Израиле почти никогда не играют в бейсбол, да и на санках не покатаешься, зимой там нет снега.

В тот вечер, ложась спать, я изо всех сил прижал к себе Марвина. Обязательно повезу его с собой в Израиль, он принесет мне удачу и защитит, потому что когда-то он принадлежал бабуле Эрре. Ах, если бы сама Эрра могла поехать с нами! Но она опять в турне, я даже подозреваю, что ей не известна истинная причина нашего переселения в Израиль — желание ма выяснить, каким образом она связана с источниками жизни.

Мне приснилось, что все мы сидим в кафе и там убивают женщину. Она корчится на полу в луже крови, ее ноги запутались между ножками стола и ногами посетителей, но похоже, никто ее не замечает. «Па! — говорю я. — Смотри, па! Вон лежит мертвая женщина!» Но па слишком поглощен разговором с ма, они не обращают на меня никакого внимания, а мне становится все страшнее. Тут является официант в белой униформе, он наклоняется над трупом и начинает промакать багровую лужу белыми тряпками, они впитывают кровь, и официант выжимает ее в таз. «Ага, вот как! — говорю я ему. — Значит, вы в курсе». — «Ну разумеется, юноша, — отвечает он. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить безупречное обслуживание».

Мы в самолете, это первый в моей жизни полет, ма и па читают книги, я сижу между ними, больной от страха, с Марвином в обнимку. Наконец па догадывается, что со мной неладно. Тогда он открывает свою тетрадь для заметок, и мы начинаем играть в балду и в крестики-нолики. В этом самолете почти нет детей, не считая нескольких младенцев, которые только и делают, что ревут. Па спрашивает у стюардессы, нельзя ли подмешать немножко героина в их бутылочки, чтобы они, пососав, перестали плакать. Стюардесса прыскает, но слово «плакать» напоминает ма о Стене Плача, описание которой она только что прочитала в путеводителе: это место, куда евреи могут приходить, чтобы вспоминать обо всех катастрофах, которые обрушивались на них в течение столетий.

— Довольно плача и жалоб, — говорит па. — Две тысячи лет хватит уже! Я напишу пьесу под названием «Стена Ржача», так-то. Святое место, где люди смогут утешаться, вспоминая шутки и надрывая животики. Час ежедневного обязательного зубоскальства! Смешная история перед каждым ужином! Церковь веселья и облегчения!

— Когда я была маленькой, у меня был пес по кличке Хилари, весельчак, — сказала ма. Но тут подоспел обед, нам стали раздавать салфетки и пластиковые тарелочки, ей пришлось подсчитывать калории в каждом проглоченном кусочке, чтобы не съесть лишнего, и приглядывать за мной, чтобы я ничего не опрокинул. Из-за всего этого она совершенно забыла про своего пса и так мне о нем и не рассказала. После еды она велела мне пойти в туалет и почистить зубы пальцем, раз нет зубной щетки.

Аэропорт Тель-Авива тонул в тумане зноя и гуле зычных голосов. Нас встречали две дамы из университета Хайфы. Они заговорили со мной на иврите. «Барух хаба, — сказали они. — Ма Шломкха». И когда я робким голоском пролепетал в ответ «Тов ме од», их лица просияли. Благодаря урокам Даниэля я смог, навострив уши, ловить обрывки разговора, который зашел между взрослыми. До того рокового дня наставник вбил-таки в мою голову внушительный запас слов на иврите.

Хайфа — белоснежный, сверкающий город на фоне морской лазури. Поначалу кажется, что море с одной стороны, но потом оказывается, что и с другой тоже: город построен на крутом склоне высокого мыса, откуда открывается вид на все стороны света. Солнце пекло вовсю. Дамы отвезли нас на самую вершину холма, на улицу Хацви — спокойную, обсаженную деревьями, в густых кронах которых пели птицы. Все казалось неожиданным, хоть я и сам не знаю, чего ждал. Сквозь ветви пробивались яркие, как молнии, солнечные лучи. А сквозь слова иврита так же пробивался смысл. Все это мерцало ж звуки древнего языка, улица Хацви, здесь и вправду было очень красиво. Дамы охотно помогли нам затащить чемоданы в дом, показавшийся чистеньким и безмятежным, во всяком случае, по сравнению с 54-й улицей… Но и на этом сияющем фоне нашлось-таки темное пятно: телевизора не было.

Прежде всего па решил выяснить, что здесь почем, для него этот вопрос был самым насущным. Он повел меня в супермаркет. Там очень узкие проходы. Перед кассой стояла вереница ручных тележек, люди ставили их тут без присмотра, а сами со всех ног мчались за покупками, чтобы не пропустить свое место в очереди. Мне это показалось странным, но па сказал, что, живя здесь, я наверняка еще многому поудивляюсь.

Жители Хайфы почти сплошь евреи, если не считать отдельных арабов, про которых, по мнению па, не стоит говорить, что они арабы, так как они могут оказаться кем угодно — христианами, мусульманами или иудеями, однако ма заявила, что это не мешает им оставаться арабами. А вот чернокожих здесь совсем не встретишь.

Через неделю мне предстояло сдавать вступительный экзамен в Еврейскую реальную школу, и это вовсе не приводило меня в восторг. Утром па уже помогал мне повторять слова по списку, потому что, как сказала ма, лучше сразу взять быка («шор») за рога. Словарный запас и произношение у па гораздо хуже, чем у меня, он говорит, все дело в том, что клетки мозга, старея, слишком сживаются с привычным и им трудно воспринимать новое. Потом, пока зной не стал невыносимым, мы пошли побродить по кварталу, стараясь вспоминать, как на иврите называется то, что попадалось нам на глаза. Мы вели счет, кто вспомнит больше, и я выиграл, честное слово. Усевшись на скамейку в парке на улице Панорамы, мы увидели у своих ног весь город, окруженный Средиземным морем.

— Смотри, — сказал па. — Вон, впереди… Видишь тот клочок земли, совсем белый, что выступает слева? Это Ливан. Там сейчас, в эгу самую минуту, свирепствует война. Рейган и Бегин вмешались в заварушку и послали туда войска. Их называют миротворческими силами. Потому что надо же сохранять чувство юмора.

Мы долго сидели на скамейке, смотрели на море, на корабли в гавани и холмы, что зелеными волнами вздымались вдали. Все выглядело таким мирным, что трудно было поверить в эти рассказы о войне.

Славный выдался день. Мы даже не заговаривали о том, что будет, если я провалюсь на экзамене, но и так было несомненно, что меня отправят в какое-нибудь подобие детского сада, к сосункам, и до конца года я буду чувствовать себя дубиной, тут уж не до шуток.

Ма проводила меня до школы на улице Ха-Йам, это в двух шагах от нашего дома, но на дне глубокого оврага, куда приходится спускаться по деревянной длинной лестнице. Когда мы ступили на нее, ма так стиснула мою руку и выпятила подбородок с таким решительным видом, что меня аж замутило. Тогда я принялся шепотом считать ступени. Дойдя до цифры сорок четыре (то есть примерно до середины лестницы), я подумал о бабуле Эрре, потому что ей как раз столько лет, и вдруг вспомнил обещание, которое она с меня взяла: никогда не терять связь со своей летучей мышкой. И я стал потихоньку гладить родимое пятно, шепча «аталеф, аталеф» и стараясь успокоиться. Тут я заметил, что лестницу обрамляют большие сладко пахнущие эвкалипты с маленькими обвислыми темно-зелеными листочками. В голове мелькнула мысль о Мерседес, я стал очень медленно повторять по-английски и на иврите названия всех деревьев, какие знал: «пальма» (тамар), «апельсин» (тапуз), «олива» (зайит), «инжир» (тээна), «эвкалипт» (экалиптус) — и мне полегчало. Там, внизу, школьный двор пестрел разноцветными мазками: бегали и прыгали дети, шныряли по углам кошки, цвели в горшках высокие розовые цветы. Я услышал вдали крик петуха, ма сказала, что он, наверное, живет в зоопарке, по другую сторону долины.