И возвращу тебя.. - Алекс Тарн Страница 31

Она уложила Игоря на спину, оседлала и зачмокала, обхватив его за бедра обеими руками. В голове у Игоря плыло. Перед глазами раскачивалась Вероничкина промежность — почти такая же, как в журналах, но намного менее гладкая. Он не чувствовал никакого возбуждения — ничего, кроме ужасающей слабости и стыда.

— Тьфу! — сказала наконец Вероничка отчаявшись и начала сползать в сторону, отплевываясь и пальцами вытаскивая что-то изо рта. — Мало того, что импотент, так еще и волосы у тебя там лезут. Тьфу! Не везет, так не везет…

Неловко ворочаясь, она случайно заехала ему пяткой по носу. Получилось не очень сильно, но нос у Игоря всегда отличался повышенной слабостью, так что кровь все-таки закапала.

— Витька! — громко позвала Вероничка.

— Чего? — заорал Витька из комнаты, перекрикивая музыку.

— Иди сюда!

— Чего?.. Эй, вырубите музыку, не слышно!

Музыку вырубили, и в наступившей тишине отчетливо прозвенел громкий Вероничкин голос:

— Забирай своего лысого импотента! А сам иди сюда. Я недотраханная домой не поеду!

Последовавший взрыв гомерического хохота Игорь запомнил на всю жизнь. И тот, и следующий, когда он, наскоро одевшись и зажимая рукой кровоточащий нос, появился в дверях перед пьяной компанией друзей, приятелей и просто малознакомых парней и девчонок.

Какая-то девица спросила:

— У тебя что — месячные?

— Нет, это ему целку порвали, — ответил кто-то другой, и все снова попадали со смеху.

Конечно, он убежал. Но назавтра пришлось снова идти в школу, видеть издевательские усмешки, слышать, как девицы на переменке прыскают ему в спину. А уж «лысый импотент» приклеилось к Игорю накрепко. Теперь его так дразнили даже первоклассники. Он заставил бы мать поменять ему школу, но на практике это означало бы просто расширение круга позора: там непременно узнали бы обо всем. Мир тесен и жесток, особенно мир подростков.

Летом мать увезла его отдыхать на юг, в Крым. В новой компании на берегу не было ни одного земляка-ленинградца, и Игорь наконец-то вздохнул свободно. Конечно, он еще продолжал испытывать неприятное ноющее чувство, присоединяясь к общему хохоту после рассказанного кем-либо скабрезного анекдота или выдавливая из себя шутку по поводу какого-нибудь особо роскошного украинского бюста, вываливающегося из легкомысленного не по размеру бикини… но здесь, где никто не знал его стыдной тайны, можно было представить себе, что на самом деле все в порядке, что случившаяся с ним беда — и не беда вовсе, а ничего не значащая осечка — с кем не бывает? — и все еще волшебно устроится самым наилучшим образом.

Парнем Игорь был красивым, стройным, плавал и нырял лучше многих, умел поговорить; вдобавок ко всему, от деда, многие годы проработавшего на «Ленфильме», он перенял панибратскую, небрежную манеру рассказов о кинознаменитостях — в общем, по всем статьям подходил на роль лидера, короля, центра компании. Увы, лидерство требовало еще и внутренней уверенности, а ее как раз таки и не хватало. Но парадоксальным манером именно то, что Игорь столь небрежно отказывался от короны, придавало ему дополнительную загадочность, делая и вовсе неотразимым.

В общем, никого не удивило, когда на него положила глаз самая красивая блондинка в компании. Когда Игорь почувствовал опасность, было уже поздно. Ночное купание на пустынном пляже завершилось почти полным повторением истории с Вероничкой. И хотя кемеровская блондинка выразила свое разочарование намного более интеллигентными словами, чем грубая питерская нимфоманка, Игорю от этого легче не стало. Даже наоборот, презрительные слова утешения отчего-то звучали еще унизительней откровенного издевательского гогота.

Пришлось вернуться в город раньше времени. Матери Игорь наплел про внезапный допнабор в подготовительную группу при университете. Позор, как ничто другое, способствует изобретательности объяснений. А мать особо и не вникала; скорее всего, она только обрадовалась. Шлюха. Он всегда ей только мешал, с самого рождения… вернее, еще до рождения, когда она залетела в возрасте шестнадцати лет неизвестно от кого. Если бы не дед, решительно воспротивившийся аборту, Игорь вообще не появился бы на свет.

Дед был единственным нормальным человеком в их идиотской семейке, если, конечно, закрыть глаза на его еврейство. Самое смешное, что при этом он не приходился ни Игорю, ни его матери никем — если смотреть по крови. Бабка приехала в Питер лимитчицей из вологодской деревни, просто, чтобы не сдохнуть с голоду. Закончила курсы маляров, жила в общежитии, да там и забеременела по причине тесноты, недосмотра и пьяных комсомольцев. Беременность означала вылет из общаги, из бригады и из города. Обо всем этом, глотая слезы, она и рассказала участливому хозяину богатой квартиры, где ее бригада производила левый ремонт.

Хозяин пожалел девушку и утешил добрыми словами, за что она и отблагодарила его единственно доступным ей способом, там же, на разрезанном рулоне обоев, в комнате, пахнущей клеем и краской. Он был старше на двадцать пять лет и один как перст. Отец-профессор погиб в ополчении, мать умерла в блокаду, все многочисленные близкие и дальние родственники лежали в расстрельных рвах, распределившись примерно поровну на пространстве от Крыма до Латвии. Пройдя войну от звонка до звонка фронтовым оператором, он повидал всякого и теперь просто хотел жить. Удивительно ли, что ему показалось, будто сама Земля Обетованная в образе восемнадцатилетней вологодской молодухи, текущей слезами и поцелуями, лежит перед ним на рулоне обоев? Там же он предложил ей руку, сердце и, что самое ценное, прописку.

Потом было много всего, важного и не важного. Ни в какой университет Игорь не пошел — пристроился в институт киноинженеров, по дедовской протекции. Его позорная слава шла за ним по пятам, привычная и постылая, как стыдная тюремная татуировка. Пока он, наконец, не нашел себя. Пока в начале второго курса, во время традиционного выезда в колхоз на уборку свеклы не произошло событие, перевернувшее его жизнь, наполнившее ее силой и смыслом.

Узкое, видимо, совсем недавно расчищенное и разболоченное поле далеко вдавалось в лес. Студенты вяло бродили взад-вперед по чавкающей грязи, подбирая оставшиеся после комбайновой уборки клубни. Работой заправляла красномордая колхозная бригадирша в бесформенной телогрейке. Ее хиплый сорванный голос носился над полем, как надоедливая ворона. Перед забрасыванием в контейнер с клубней полагалось обрубать ботву; с этой целью каждого обязали принести из дому кухонный ножик. Игорь взял дедов трофейный штык с рукояткой. По опыту, он особенно хорошо подходил для обрубки — жесткий, в меру тяжелый, с кожаной петелькой-темляком, штык удобно лежал в ладони и без труда справлялся с любыми клубнями.

Обедать бригадирша не дала:

— Знаю вас, оглоедов! Нажретесь водки — кто потом работать станет? Сначала закончите поле, а потом жрите. Вам же лучше — быстрее уйдете! До часу закончите — отпущу.

Быстрее уйти хотелось всем, так что согласились легко. Закончив поле, разложили на контейнере газеты с бутербродами и выпивкой, перекусили. Игорь пошел в лес, отлить. Уже застегивая молнию, он услышал за спиной звук, похожий на тот, который издает струя воды из-под крана и обернулся. Бригадирша, белея задом, сидела в десяти метрах под кустиком и тоже смотрела на него. Увидев, что он ее заметил, баба с досадой крякнула и сказала: