Раскаявшийся - Исаак Башевис Зингер Страница 3

Уже тогда, даже в моменты страсти, я чувствовал вульгарность всего происходящего. Я покупал любовь точно так же, как и мои приятели. Когда мужчина женится, он берет на себя обязательства по содержанию своей семьи. Разве я не давал Циле всего, что только было ей нужно? Разве мой отец не содержал мою мать? Она родила ему полдюжины детей и тем не менее занималась хозяйством и работала даже больше него. Но то были другие времена, другие отношения. Лиза часто бывала очень страстной и даже пыталась уговорить меня развестись с Цилей и жениться на ней. Она рассказала мне историю своей жизни, поведала обо всех бедах и горестях. Послушать ее, так она была невинной жертвой мужской грубости. Все, чего она хотела, — это быть верной женой и хорошей матерью, но ее муж оказался обманщиком, и так далее и тому подобное. Они развелись, и этот негодяй уехал в другой штат, чтобы не платить положенные по закону алименты. Не получив от бывшего супруга ни гроша, Лиза была вынуждена трудиться не покладая рук, чтобы вырастить дочь.

Я иногда слышал, как Лиза пыталась наставлять свою дочь. Пустые хлопоты — девчонка просто перебивала ее на полуслове и не желала ничего слушать. Она была еще более жадной, чем мать. Однажды ее с несколькими приятелями арестовали за курение марихуаны, и мне пришлось вносить залог, чтобы вызволить ее. Она изучала социологию, так называемую науку о том, как сделать мир лучше. Правильно, они портят мир и в то же самое время становятся специалистами по его спасению. Я никогда не был настолько слеп или глуп, чтобы не видеть всей этой грязи и постоянных обманов, но тем не менее продолжал жить по-старому, потому что такая жизнь казалась мне удобной, а еще потому, что мне просто некуда было идти, или, возможно, я убеждал себя, что мне некуда идти. Что я мог сделать? Отрастить бороду и пейсы и стать набожным евреем? Таким же, какими были мой отец и дед? Как вы сами уже сказали, для этого нужно верить, а я не верил, что Моисей дал народу Тору, которую получил прямиком с небес. Я читал критиков Библии, которые утверждали, что каждое слово в наших священных книгах — ложь. Разве не превращает Мишна один закон Пятикнижия в восемнадцать, а Гемара — восемнадцать законов Мишны в семьдесят? Разве не добавляет каждое поколение раввинов все новые и новые ограничения к уже существующим?

Иногда набожные евреи, с бородами, пейсами и в шляпах, такие, каким сейчас стал и я сам, приходили в мой кабинет просить пожертвования на иешивы. Я нехотя давал им несколько долларов. Меня раздражал такой паразитизм. Я спрашивал у них: «Кому нужно столько иешив? И как эти иешивы помогли вам, когда Гитлер пришел к власти? Где был Бог, когда нацисты сжигали Его Тору и заставляли тех, кто изучал ее, рыть себе могилы?» У евреев не было ответов на эти вопросы, или, может, это мне так казалось. На самом-то деле, каждый раз, когда они что-то пытались мне объяснить, я перебивал их и говорил, что у меня нет времени. Я заранее был убежден, что они не смогут внятно ответить на мои вопросы. Пожертвования я делал с абсолютной уверенностью, что выбрасываю деньги на ветер.

Нет нужды говорить вам, что деньги из меня тянули со всех сторон. Я часто давал их на дела, которые не представляли для меня ни малейшего интереса, и людям, к которым не испытывал ни малейшего доверия. Религиозные евреи требовали, чтобы я поддерживал Тору, а светские просили на свою культуру. Культура здесь, культура там. Очень часто хотелось спросить у них: «Что же такое эта ваша культура? Чему она учит? Что за люди на ней вырастут?» В иешивах, думал я, растят мечтателей и паразитов. А кого растит современная культура? Это было мне известно даже тогда: циников и проституток. Но я не решался говорить об этом в открытую, ведь и сам содержал проститутку. Я валялся в грязи, точно зная, что уже никогда из нее не выберусь. Если от иешив не было проку, возможно, театр творил добро? Ну а если и то и другое никуда не годилось, то что же тогда имело смысл?..

Циля заметила, что у меня появились новые дела — ведь я стал возвращаться домой позже обычного. Хотя я строго запретил Лизе звонить мне домой, она иногда нарушала запрет. Жена начала подозревать, что я завел себе любовницу. Я все отрицал, боясь, что она в ответ устроит скандал или заведет себе кого-то на стороне. Приходилось придумывать все новые и новые оправдания. Даже клясться. Аппетиты Лизы росли. Она бросила работу. С тех пор как дочка поселилась с ней, им понадобилась новая квартира. Сколько бы я ни давал, она требовала еще и еще. К тому же и дочка приехала не одна. Она привезла с собой любовника. Рыжеволосого верзилу с лицом убийцы. Он говорил мне то же самое, что и Циля в годы нашей юности: что скоро разразится революция и меня непременно убьют. Массы, утверждал он, теряют терпение. Я спрашивал: «Разве есть моя вина в том, что я родился в стране с капиталистической системой? Как человек может выбирать себе систему?» Но он не слушал: «Когда, устав влачить бремя тяжкого труда, массы поднимаются на борьбу, то они и слушать не желают, кто виновен, а кто невиновен. Они убивают, жгут и делают все, что им только заблагорассудится. Такова революция».

«Да, такова революция», — соглашалась с ним дочка Лизы, изучавшая социологию.

Я пытался объяснить, что у них нет никаких гарантий, что та же самая толпа не прикончит и их самих. Говорил, что многие евреи-коммунисты, которые грозили расправой таким, как я, сами потом погибли в советских тюрьмах или были замучены в сталинских лагерях. Но для них все это были сказки. Здесь, в Америке, все пойдет по-другому. Здесь массы точно знают, кто друг, а кто враг. Даже если они и совершат несколько ошибок, не беда. Ошибки бывают во всех революциях…

Дочь Лизы жила с этим бандитом прямо на глазах у матери. Они постоянно обнимались и целовались. Прямо-таки с трепетом говорили о всевозможных террористах. Мать пыталась спорить с ними, особенно когда я был рядом, но они просто отмахивались от нее. Что она может понимать в таких вещах? Они вечно таскали с собою разные книги, брошюры, воззвания, листовки. Постоянно звонил телефон. У Лизы была теперь отдельная квартира, которую она называла «моей», то есть квартирой Иосифа Шапиро. Она уводила меня туда, когда продолжать спор с дочерью и «зятем», как я его называл, становилось совершенно невозможным. Там она рассказывала мне, как подскочили цены и как ей тяжело сводить концы с концами. Я содержал теперь не только Лизу, но еще и ее дочь, и человека, который предрекал мне скорую гибель от руки восставшего народа, однако не мог ничего сказать Лизе о ее драгоценном ребеночке. Стоило мне только открыть рот, как она тут же впадала в истерику. Чего я хочу от Микки (так она ласково называла дочь)? Она же еще ребенок. Бедняжка росла без отца. Конечно, Лиза предпочла бы, чтобы Микки стала женой какого-нибудь еврейского парня — врача, адвоката или даже дантиста, а не путалась с этим болваном из Техаса, но разве нынешним детям можно хоть что-нибудь объяснить? Мир изменился, пришли новые времена.

Да, мир изменился, и пришли новые времена, но я по-прежнему барахтался в трясине и продолжал служить дьяволу.

А теперь я расскажу вам об эпизоде, который изменил всю мою жизнь.