Главные вещи - Юрий Серов

Стюардесса предложила мясо или рыбу.

В салоне самолёта оживленно ужинали, распаковывая масло и кусочки хлеба. Передо мной появилась пластиковая коробочка с выбранным блюдом, чашка чая и влажная салфетка, чтобы освежить руки.

Я отхлебнул из чашки, согревая желудок, и приступил. Вокруг шумели десятки пассажиров, но дискомфорта не создавалось. В Москве все давно научились не замечать посторонних. Шумит под окнами молодежь, бренчит в ночи гитара и мешает уснуть – встань и закрой окно. Оппозиция собралась на митинг – сделай вид, что не видишь бурлящей, недовольной властью толпы и проходи мимо. Затевается пьяная драка у метро – стеклянными глазами в пол и по стеночке, по стеночке. Не замечай никого, центр Вселенной – ты.

Ужин прекратился. Контейнеры и чашки забрали, пассажиры насытились и напились, откинулись на кресла. Уткнулись – кто в ноутбуки, кто в планшеты, кто в газеты, кто закрыл глаза и отдыхает. Я у иллюминатора, подо мной непроглядная тьма. Час как вылетели из столицы, плотность городов уменьшилась, и огни селений встречаются редко. Страна огромна, а что делать с землей, мы не знаем.

Отыскал в спинке кресла автомобильный журнал, начал читать, но мешались мысли, и я предпочел разглядывать картинки. Листал страницу за страницей, размышляя о родителях, о работе, о выбранных машинах. Думы громоздились одна на одну, образовывали кашу, и сон, обняв коварными мягкими лапками, убаюкал меня, унёс во владения Морфея.

Разбудил пилот, бодрым голосом сообщая, что через двадцать минут самолёт приземлится в аэропорту Нового Уральска. Я размял виски, поднял упавший на пол журнал, спрятал в сумку. Пассажиры выглядели возбуждёнными, лётчик наматывал круги, сжигая топливо, а мне никак не удавалось прийти в себя. Не люблю спать ни днём, ни вечером: после сна ходишь варёный и ночью вертишься с боку на бок. Ничего хорошего. Вот и сейчас состояние, будто на голову примерили колокол и от души врезали по нему кувалдой. Процессор мозга шумит и отдается эхом в ушах.

Объявили посадку. Самолёт устремился вниз, паника захватила живот и активизировала нервные клетки. Люди замерли в ожидании толчка о землю, шасси коснулось асфальта, самолёт тряхнуло, и он понесся по полосе, завибрировал, останавливая набранную скорость. Я потёр вспотевшие ладошки и выдохнул. С детства боюсь высоты, но полтора суток в душном поезде с пьяными дембелями или ребятами бандитского типа не украшают железные дороги. В России умеют бороться с фобиями.

В аэропорту сообщили о прибытии московского рейса. Родина встречала крепким тридцатиградусным морозом, под ногами хрустел снег, а лицо, привыкшее к умеренному климату, с непривычки щипало и покалывало. Я прошёл до выхода, неся сумку с биркой «ручная кладь», и так как багаж не сдавал, через минуту оказался на улице. Вот он, Новый Уральск, город, где я родился, вырос и научился жить. Город, который я покинул, но всё равно люблю.

У стоянки такси я увидел отца. Высокий статный офицер, не теряющий военного шарма и в гражданской одежде, папа стоял, облокотившись на крышу автомобиля, и курил. Заметив меня, махнул рукой. Обнялись, хлопая друг друга по спине: в сорок шесть старший был в прекрасной форме, обладал недюжинной силой, тренируясь и бегая по утрам, и мои позвонки хрустнули, отдавая дань богатырским мускулам. Душа трепетала. Вдыхая запах отцовского одеколона, я осознавал, что и вправду вернулся. Не в Москве, не в Санкт-Петербурге, и не в Казани, я – дома.

– Вот и приехал, – сказал я.

Как чертовски уютны маленькие города. Главный проспект, широкий, яркий от неоновых вывесок и фонарей, словно жёлтое сердце, от которого отходят сотни артерий-улочек: полутёмных, с серыми панельными домами в пять и девять этажей. На проспект выходят те, кто живёт за сердцем, они шагают по асфальту, щурясь с непривычки от огней, показывают, что тоже являются частью системы и рано ещё их списывать со счетов. Правительство видит в нас мусор, и я, ребята, с вашей свалки.

Уральск не изменился за последние два года. Не прибавилось новостроек и торговых центров, не видно магазинов и бутиков. Но на Комсомольской площади, рядом с театром Драмы и памятником Ленину возвышается высокое здание российского банка. Будто прыщ на лице, оно уродует красивое лицо города. Сегодня появился банк, завтра построят автосалон, послезавтра привезут инвесторов: всё для того, чтобы потребитель насытился и выложил денег в бюджет. Для меня, человека, в детстве бегающего в крохотный ларёк за хлебом, это дико и совестно, я стыжусь и не узнаю родного края. Всё напоминает Москву, муравейник, поглощающий людей пачками и выплёвывающий за борт.

Таксист мчал по разбитым дорогам. Президент приезжал давно, губернатора возили по центру, так что асфальт не ремонтировали добрые лет десять. Подвеска тольяттинской «Калины» отстукивала по колдобинам и рытвинам, стонала о тяжёлой доле автопрома, а я, вытянув ноги по мере возможности, отдыхал после полёта. Отец сидел позади, улыбался, не в силах спрятать суровый нрав в момент приезда сына, а дома ждала мама и накрытый стол. Горячий харчо с луком и чесноком, сваренный из отборной говядины, любимые пельмени, мешок конфет, купленных к Рождеству, и самовар с водой, набранной из родника. Мама знала, что готовить для кровинки, а я предвкушал кулинарные изыски, несмотря на лёгкий перекус в самолёте. Ради такого ужина стоило преодолеть две тысячи километров; да я бы, честно, вытерпел и четыре, и пять, лишь бы похвалить старания хозяйки и откинуться с полным животом на стул. Для матери нет лучшей благодарности, чем сытый и довольный сын на кухне. И не страшно, что его не было так долго, сейчас – он за столом, и эти минуты милы и радостны.

Я моргнул, сбрасывая наваждение. Отец рассказывал о деде: старик, седина в бороду, бес в ребро, встречался с женщиной пятидесяти лет и не замечал почтенного возраста. Порхал бабочкой за «молодухой», ухаживал и дарил подарки. Я представил деда в костюме, наглаженного и причёсанного, при параде, невольно засмеялся, а в душе порадовался. Если я доживу до семидесяти, хватит ли у меня сил приударить за дамой, или я буду напоминать разваленный диван?

А в следующий миг навеяла грусть. Какой я глупец, если радуюсь за чужую женщину. Три года, как не стало бабушки, а дед позабыл о горе и поёт дифирамбы, выбросив золотую свадьбу за борт. А как же обещание чтить память о браке и второй половине, выбранной в далёком послевоенном времени? Выходит, всё пустота и наши слова теряются в памяти? Или мы сами их теряем? Нет, я бы себе такого не позволил. Помню, у друга Сергея умерла бабушка: мыла окна, поскользнулась на мокром подоконнике и выпала с пятого этажа. Никогда не забуду печальные глаза Серёгиного дедушки, когда он сидел на краю лавочки у подъезда и глядел на палисадник, где разбилась любимая жена. Вот это любовь и уважение. А что происходит с моим стариком?

Я поделился мыслями с отцом, но он лишь пожал плечами. Обернувшись, я всмотрелся в него, в морщины, в серые глаза и посеребрённые виски, попытался представить старшего на месте деда, но отец, человек военный и дисциплинированный, в образ не укладывался. Он всегда жил строго по распорядку, предпочитал интригам казарму и сборы, полёты на самолёте и прыжки с парашютом, а в чужаках видел людей, которые хотят разрушить его семью, бастион, строящийся десятилетиями.