Арбат - Юрий Вигорь Страница 29

В нем жила душа бунтаря и правдолюбца, он хотел Голгофы для ельцинского режима, мечтал сражаться на баррикадах, а вынужден был прозябать в затхлом кабинете, потому что Московской писательской организацией правил бывший коммунист, бюрократ, выпивоха Курицин. И Курицин не желал бунтовать, ему жилось при этом режиме вполне неплохо. Он давно забыл о своих «светлых» идеалах, он воображал себя жертвой перестройки, демоном-разрушителем, разрушителем писательского стада. И вот однажды Курицын заболел, его увезли в больницу с белой горячкой, и в этот день Купцов бросил пить, власть перешла в его руки, он жадно схватился за штурвал и круто изменил курс дрейфовавшего в сторону рифов корабля Московской писательской организации. Он разом сломал инерцию стиля. Он решил пойти ва-банк, потому что устал ждать, устал презирать самого себя.

Именно Купцов и был инициатором идеи Великого литературного крестового похода, именно он сумел объединить правых и левых в писательском стане. Он-то и выдвинул первым лозунг «Безжалостно высмеять все», а Дрыгунов этот лозунг подхватил, как подхватили Веллер и Севелла, присутствовавшие как делегаты от эмигрантов на тайном заседании стратегов движения в Ассоциации памятного 5 августа 1995 года. Но не все поняли этот лозунг правильно, не все оценили его политическую суть и злободневность. Веллер и Севелла обрушились со всей мощью еврейского сарказма на историческое прошлое, на бывший Советский Союз, что, конечно же, облегчало задачу писателя. Куда проще было воевать с поверженным, можно сказать, дохлым львом, чем с живыми шакалами, раздиравшими труп. И Купцов, надо отдать ему должное, пытался ориентировать Веллера и Севеллу на нынешних нуворишей и грабителей державы, именно на современные язвы, но Веллер юлил, Веллер ускользал от намеченных стратегических целей — образа Черномырдина, образа Чубайса, образа Гусинского, Березовского, Абрамовича и еще тридцати шести персоналий, намеченных как мишени для первого сатирического залпа, который по мощи должен был походить на своего рода залп «Авроры»…

Севелла мялся, отнекивался, отшучивался, жался в тень, говорил, что для настоящего писателя ни времени, ни пространства не существует. Категории времени и пространства выдумали евреи исключительно в целях коммерции. И, по сути, Эйнштейн был не прав. Каждый понимает время в силу своих интересов. И во всех уголках Земли часы идут по-разному, время смещено даже на часовых циферблатах президентов, и что уж говорить о писателе… Можно писать о Понтии Пилате, а быть злободневнее желто-пегой газетенки «Московский комсомолец»…

И Купцов махнул на них рукой — пусть пишут о том, о чем хотят. Он был человеком без комплексов и не страдал ностальгией по ушедшим временам. Он никогда не состоял в рядах КПСС. Советский Союз было немного жаль. Жаль как образ, как растаявшую, расплавленную ложью коммунистических боссов мечту, но ностальгия по нему в народе была вредна. Это был тупиковый путь, унизанный сталактитами иллюзий в лабиринте истории. В Купцове жил бунтарский дух ниспровергателя авторитетов. Как истинный интеллигент, он был в оппозиции любой власти. Бориса Ельцина он называл двуликим Янусом и написал о нем шестнадцать поэм. Потомки, полагал он, не оставят камня на камне от его могилы. Сталину простили все, потому что он, убивая миллионы, созидал заводы, каналы, хотя и был плохим строителем. Ельцин разрушил тоннель к будущему великой державы и загнал Россию в новый тупик. Шестнадцать поэм, написанных не только с гражданским пафосом, но и с едким юморком, едва не подорвали слабое здоровье Купцова. В этот ответственный творческий отрезок его жизни он не пил два месяца. Он почти завязал. Он страдал за Россию! Но, как все поэты и писатели, никакого альтернативного пути предложить не мог… Сборник вышел тиражом Двести экземпляров. В «Российской газете» тотчас последовала разносная статья за подписью самого Валентина Юмашева. Книжка стала раритетом, и ее смели с лотков. Но Борис Ельцин даже не подал в суд. Он даже не стал читать дальше тридцать девятой страницы этот шедевр.

— Все! — сказал он, задыхаясь от гнева, — писатели для меня больше не существуют!

— А как же Гоголь, Пушкин? — всполошился Юмашев, не совсем правильно поняв ход мысли президента.

— Не дури, — буркнул Ельцин. — Я имею в виду современных писунов… Штукарей! Тоже мне — Великий литературный крестовый поход! Я им устрою… крестовый… Ишь, размечтались… «Закон о творческих союзах»… Не было и не будет такого закона… А кто он такой, великий Янус?.. Двуликий?..

— Наверное, славянский бог, — ответил растерянно Юмашев.

— Ты точно вызнай. И доложи, — просипел, дрожа от негодования, президент.

Поостыв, Ельцин понял, что надо предать эту книженцию забвению. Тираж ничтожен. Она не попала в поле зрения страны. Время ее сотрет в пыль. И конечно же, не стоило унижаться и даже помышлять о мести поэтишке. Hо досье на него пусть заведут. Злой, злой язычок! А может, его приручить? А может, и эта шавка сгодится на хозяйстве?

Купцов ликовал. Он всем совал под нос размноженную на ксероксе разносную статейку из «Российской газеты».

— Ведь проняло же! А я послал в администрацию президента всего два экземпляра. С автографами Ельцину и самому Волошину…

Были б умнее — могли начхать, выбросить в урну, забыть. Но коммунисты остаются коммунистами, даже перекрашиваясь в капиталистов. Хамелеон меняет цвета, но не облик, не суть. Ген не вытравить. Он въелся в мозги. И мстительность заложена у них в этот ген в первейшем ряду…

Московские поэты его зауважали за дерзость, но зависти к его кавалерийскому наскоку никто не питал. Нищета нищетой, но к чему лезть на рожон… Есть о чем писать, кроме президента… Это во времена Шекспира было просто писать о королях, о принце датском Гамлете… Попробуй сейчас написать о каком-нибудь датском принце — в суд подадут… Вспыхнет международный скандал. Появится в прессе коммюнике…

А Купцов всех теребил: надо писать о Черномырдине! Это цель номер два. Цель номер три — Чубайс. Потом БАБ. Какой пропадает образ! Не образ, а образище… Типище! Персонажище! Этот персонажище вывести бы в пьесе. Но кто из современных режиссеров рискнет поставить? Все трусы! Русский театр, тот театр, который был в дореволюционной России, надо возродить! Нужны предерзостные умы. А Радзинский все строчит про Сталина, про Распутина… А надо бы про Путина! Тоже трус! Конъюнктурщик! Хотя и талантлив. Ничего не поделаешь, он ведь советский человек. Советикус… Ушибленный социализмом. У него тоже есть детишки. Семья. Нет, нет, таких людей, как декабристы, сегодня среди интеллигенции нет. Интеллигенты вжились в эту рыночную слякоть, пустили корешки корней, как лишайник на мусорных баках… Питаются подсосом перегноя, огарками миазмов псевдорыночных преобразований, тленом попранных высоких идей… Но этот генный ряд моллюсков тоже хочет красиво жить, его тоже можно понять… Все мы приспособленцы в этой зыбкой стране лжи. Все мы лжецы!

…Хотя Черномырдин и не принц Гамлет, но ведь тоже достоин пера. Тоже вполне сносный образ. Купцова посетило вдохновение как раз в тот момент, когда Луна вступила в дом тригона воды, а Юпитер сместился в созвездие Пса. В это время, как правило, у него наступал запой. Но Купцов сумел преодолеть пагубную страсть. Она перегорела и сублимировалась в творческую энергию, брызжущую сарказмом. Строки поэмы пенились от штормовых бурунов. Ветер свистал в снастях. Постанывали под напором урагана нефтяные вышки и буровые скважины с нависшими над ними треногами. Нефть забила из недр Земли с утроенным напором. Великий газовщик и обустройщик России разгуливал по поэме и творил чудеса, как подгулявший король Генрих Четвертый в окружении шутов, хапая мимоходом то здесь, то там миллионы долларов. Он скупил походя все охотхозяйства страны, а некогда знаменитое правительственное охотхозяйство «Барсуки» — пятьдесят восемь тысяч гектаров — подарил двум своим сыновьям. Купцов не врал. Он насосался материала у знакомого фээсбэшника, соседа по даче. Тот недолюбливал газовщика. И именно его размышления Купцов трансформировал в поэме, задаваясь вопросом: как член правительства, лицо, нанятое народом на службу по обустройству России, мог стать самым богатым человеком в Европе и остаться на свободе? В поэме были забавные сценки семейной охоты четы Черномырдиных на кабанят, на лосят, на зайчат, енотов и хорьков. Поэму опубликовали тиражом в триста экземпляров. Сами писатели толпились у книжных лотков, чтобы ее купить.