Павел II. Книга 1. Пронеси, Господи! - Евгений Витковский Страница 29

Неоткуда было разведчику знать, что такое раздельное времяпрепровождение в семье Романовых было лишь неприятным для Кати новшеством последних недель. Раньше Павел, придя с работы и отбыв всякие повинности домашнего и магазинного свойства, мог и с женой поговорить, и даже в кино пойти, — теперь же Катя не могла оторвать мужа от микроскопа даже самым испытанным за годы супружества способом: она как бы случайно являлась в белой полупрозрачной ночной рубашке, некоторое время что-то искала, — раньше этого было достаточно, чтобы Павел все посторонние дела бросил. Теперь она ложилась спать одна, с неприязнью бросая взоры на узкую полоску света под дверью мужниной комнаты. Павел по-прежнему ходил в школу на уроки, по магазинам с сумками и с Митькой, когда полагается, но все остальное время теперь отдавал рису. Только на исходе третьей недели каторжной работы по прочтению разрозненных и перемешанных текстов начинала складываться перед ним истинная история более чем стопятидесятилетнего бытия Дома Старших Романовых, хотя многое было еще неясно; все же знал Павел и весь текст завещания Федора Кузьмича, — не догадываясь о местонахождении подлинника, — знал, как на протяжении ста лет, с тридцатых годов прошлого века, оберегали жизнь, спокойствие и архивы Старших Романовых люди из знаменитого рода уральских промышленников Свибловых, сознательно пошедших на ссору с правящей династией из-за них: лишь безграничное богатство Дмитрия Свиблова, лишь почти суеверный трепет, который испытывал Св. Синод перед преосвященным Иннокентием, епископом Томским и Барнаульским, в миру Игнатием Свибловым, младшим братом Дмитрия, лишь боязнь правительства лишиться неограниченных европейских связей Григория Свиблова, младшего из трех братьев, дипломата, — не позволили династии узурпаторов решиться на физическое истребление истинного романовского корня, который, как знали владыки, сберегается где-то в России всесильными уральцами. Узнал Павел и то, что сам состоял со Свибловыми в родстве: четвертая дочь дипломата Григория, Елизавета, отдана была им замуж за прадеда Павла, Алексея Федоровича-Александровича. Знал о том, о чем не знала даже Софья при всех ее архивах, — о том, как последние бездетные Свибловы в страшные годы революции, рискуя жизнью и уже не имея сил прорваться в Европу, проводили на лед Финского залива рыдающую Анну с маленькой Александрой на руках, — их за бешеную цену брался увести в Финляндию какой-то чухонец, — а позже вернулись на Урал вместе со спасенным ими из рук пьяной матросни девятилетним мальчиком, истинным наследником престола, Федором, отцом Павла. Узнал Павел и о том, как отстал от поезда и пропал младший брат расстрелянного деда, Никита. Узнал, наконец, из каких-то странных записок, как бы даже и не отцовским резцом начертанных, вещи совсем неожиданные, к Романовым относящиеся лишь косвенно, но тем не менее крайне интересные и, кажется, очень важные. Все, что могло понадобиться в дальнейшем, Павел, плюнув на отцовскую трусость, хоть и вовсе не представляя, что это за «дальнейшее», переписывал круглым почерком на обыкновенную бумагу. И до жены ли ему сейчас было!

Вконец охолодавший в своих руинах Джеймс три вечера толокся на карнизе и ни разу не дождался, чтобы супруги Романовы провели вечер вместе. Но вот так летать и топтаться по темным карнизам на Восточной все же больше было нельзя: миссия должна быть выполнена, да и деньги были уже на исходе. От советских оставалось у разведчика неполных тринадцать рублей да проездной на автобус, на октябрь, подобранный где-то поздней ночью во время поисков финской бани. Джеймс решил, что утренняя прогулка Павла, видать, единственное время, когда есть надежда хоть как-то вступить с ним в контакт. Вариантов имелось несколько, все они исходили из первоначальной инструкции, поэтому Джеймс без колебаний выбрал вариант «спасатель». Джеймс узнал, в какой именно день Павел уходил в школу только к часу дня, дождался этого самого четверга, спер кое-что у соседей по руинам про запас, — спички, банку консервов, — и рано-рано был на Восточной, напротив Павлова дома.

В начале восьмого Павел, мурлыча свежую песню «Маэстро», вышел из подъезда и побрел по бровке тротуара — больше выгуливать Митьку было негде. Джеймс медленно пошел за ними по противоположной стороне, дожидаясь подходящего самосвала. Таковой не замедлил объявиться — грязный, груженный цементом, весь какой-то рассыпающийся на части. И тогда Джеймс ласково засвистел — в частотах, совершенно невнятных человеческому слуху, но приманчивых для слуха собачьего. Пес поднял голову, повел ушами, залаял и рванул что есть силы на проезжую часть. «Фу!» — крикнул Павел, но Митька уже оборвал поводок и со счастливым визгом завертелся волчком на дороге, не зная, куда бежать: серенада любви и тревоги оборвалась. Озверевший Павел все орал: «Фу! Ко мне! Фу!» — без малейшего результата, Митька сперва метался, потом застыл посреди мостовой, против собственной воли не возвращаясь к хозяину. Джеймс отметил мысленно: пес стоит правильно. А Павел все надрывался разными «фу» и «ко мне». А грузовик, рассыпая клубы цементной пыли, уже прямехонько летел на Митьку.

— Ну, я тя щас!.. — взвыл Павел и бросился за псом, прямо под машину. Митька прижал уши и завизжал. Павел, в каком-то метре от отчаянно тормозящего грузовика, попытался поймать пса, но тот не дался, мечась взад-вперед и почему-то счастливо воя, лебединую какую-то свою песнь собачью. А дальше все происходило уже не в десятые доли секунды, как раньше, а в сотые: Павел, глянув с мостовой, на которой растянулся, увидал буро-зеленую харю фыркающего самосвала (отчего эти машины на шести колесах, с фарами, как бы в пенсне, так похожи на евреев?), наезжающего на него, только два слова вспыхнули в его сознании — «НЕ НАДО!» — но потом, вместо того, чтобы услышать хруст собственных костей, увидел чью-то спину, затем странное, небритое, но красивое лицо, потом бок — с откинутой рукой, испытал толчок — и понял, что лежит уже на тротуаре, что кто-то пытается помочь ему сесть, а наглый кобель Митька визжит и лижет лицо.

Павел оклемывался медленно. С трудом понял он, что какой-то симпатичный, хорошо, но не совсем чистоплотно одетый, почти молодой еще человек, небритый и с легкой сединой, лупит что есть мочи его, Павла, по щекам. Он еще не чувствовал боли, но стресс есть стресс: отключившись от реальности, он разглядывал этого человека. Был этот человек ему приятен донельзя. И ясно было, что этот самый человек спас ему жизнь, откинув цементный самосвал к едреням, просто вытащив его, Павла, наследника, можно сказать, престола, прямо из-под колес.

— Я бы твою мать, — ясно, но еще очень тихо произнес Павел. Человек прекратил лупцевание и посмотрел ему в зрачки. Нет, определенно этот тип был Павлу симпатичен.

— Вот беда, беда… — словно эхо, отозвался человек, последний раз, уже очень скромно, хлопнув Павла по щеке. — Да ведь так… убиться можно!

— Это все… чихня! — отрезал Павел, попытался встать и снова шлепнулся на тротуар. Начинала собираться публика, притом знакомая, из дома Павла. Нужно было возможно скорее сматывать удочки. Павел собрал все свои хилые силы и встал. — Это все… чихня! — повторил он, вцепившись в мощное плечо спасителя. — Нет, каков подлец!

— Негодяй! — с чувством ухнул спаситель.

— Нет, каков! Не остановился!

— Слов не подобрать!