Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон Страница 27

Это принимает прямо-таки патологический оборот, думает Чарльз, вставая и отправляясь на кухню, чтобы принести оттуда три новых бутылки вина. Ноябрь — месяц смертей, сумеречный месяц, когда все клонится к упадку. Разговор столкнул Чарльза в его привычную колею размышлений о самоубийстве, он зол на сотрапезников, ведь эта дорожка неизбежно привела к воспоминанию о смерти его брата Мартина… именно в ноябре, вот уж сколько лет тому назад, ну да, пятнадцать, мне тогда было двадцать пять, а ему двадцать, черт возьми, совсем малыш! У него могла бы быть еще уйма времени для исправления, эх, Мартин, бедный издерганный парнишка, вечно взвинченный трепач, только и делал что глупости, его нарекли в честь Кинга, а он двух месяцев подряд не мог продержаться, чтобы не угодить в тюрьму, бесперечь позволял втянуть себя в дурацкие выходки, то возьмется дурью торговать, то машину угонит (может, все бы обернулось иначе, если бы Чарльз после того угона помог ему сделать ноги), Мартин, паршивая овца, пятнающая честь семьи, как приходилось краснеть за него их отцу, оратору, апостолу свободы, он превращал в посмешище отцовское красноречие, на чем свет понося белых, крича, что преступление правомерно в стране, где все основано на рабстве и геноциде… так все и тянулось вплоть до того дня, когда, впутавшись в очередную историю, ограбление со взломом, и услышав полицейских, топающих по лестнице дома на Седжвик-стрит (они там жили вдвоем с Чарльзом, выбравшим это место из-за его близости к университету, где он заканчивал работу над докторской по сравнительному литературоведению), Мартин достал револьвер, засунул дуло в рот и спустил курок, забрызгав своими мозгами кухонные стены — стены, которые потом, как только легавые составили протокол о самоубийстве и отправили труп в морг, Чарльз отмывал собственноручно. «Увы! Бедный Йорик! — сквозь зубы бормотал он, прополаскивая губку. — Где твои славные шутки? Где твои песенки и прыжки?» В каких кусочках серого вещества, рассеянного по плиточному покрытию кухни, таились детские воспоминания брата? его орфографические ошибки? его экзистенциальное отчаяние?

Чарльз, вернувшись, ставит на стол бутылки с вином, а между тем Леонид принялся рассказывать историю, она в самом разгаре. Все внимают с интересом, даже Кэти, она-то знает весь мужнин репертуар наизусть, но ей никогда не надоедает его слушать.

— …городской бассейн в Минске, — повествует Леонид. — Я едва умел плавать, но… там была одна девушка. И какая девушка! Валентина, так ее звали. Валентина Сагалович. Свет моих очей. Как бы вам ее описать? Чудесные светлые волосы, дивная загорелая кожа, очень красивая грудь в алом купальнике, все в ней было красиво, и ее постоянно окружали МУЖЧИНЫ, настоящие, которым уже восемнадцать. Они со своими увесистыми бицепсами и грубыми голосами то и дело заставляли ее хихикать, а я, пятнадцатилетний, с тощей безволосой грудью и спичечными ножками, с тоненьким блеющим голоском держался в сторонке, мне не удавалось даже подступиться к Валентине. Это меня убивало: издали смотреть, как она откидывает на спину свои золотистые волосы, поправляет бретельки красного купальника, хлопает ресницами и прыскает со смеху перед этими силачами. Валентина, Валентина Сагалович… Она снилась мне по ночам, я видел, как она прямо в купальнике входит в мою комнату и целует в губы, нежно, ах! с такой лаской…

— И..? — торопит Патриция.

— Ну вот, — продолжает он, — время, по своей зловредной привычке, шло да шло. Много его утекло, очень много. И однажды, в прошлом месяце, возникли проблемы с канализацией, я вызвал сантехника. Он пришел, сделал работу, и я вдруг вижу на бланке счета — сердце так и подпрыгнуло еще прежде, чем я успел прочесть фамилию мастера: Сагалович. «Сагалович! — вырвалось у меня. — Это вы, мистер Сагалович?» — «Да, что такое?» — «Ах, как глупо вышло… дело в том, что… когда я был маленьким… в Минске…» — «Как? Вы из Минска?» Ну, и пошло, и поехало, кончилось тем, что мы бросились друг другу на шею. Хотите верьте, хотите нет, этот тип оказался родным братом Валентины. «А ваша сестра? — спросил я. — Как она поживает? Что с ней сталось?» — «У нее все хорошо, — отвечал он. — Тоже здесь живет, замужем за американцем. Хотите, я дам вам ее телефон?» — «Почему бы и нет?» — говорю. А потом призадумался… можно ли меня узнать? И, что существеннее, на кого оно стала похожа, моя златовласая Валентина в алом купальнике? Прошло ведь не пять, не десять лет, а все пятьдесят три. Это же умора. Но я ничего не могу с собой поделать. Думаю о ней день и ночь. Я снова там, в минском бассейне, терзаюсь, глядя, как она флиртует с этими громилами. Кэти нервничает, я уже ее не слушаю, когда она читает мне свои стихи. В конце концов я решаюсь позвонить Валентине.

Повисает довольно продолжительная пауза.

— Я ей звоню. — Леонид вздыхает. — Разумеется, у нее не сохранилось ни малейшего воспоминания обо мне, она никогда и понятия не имела о моем существовании. Но ей приятно услышать родную речь. «У меня четверо детей», — сообщает она. «И что из этого? — спрашиваю. — У меня их шестеро». — «У меня даже внуки есть», — говорит она мне. «Это не шутки, — говорю. — Я и сам дедушка. Итак, мы увидимся?»

— Ошибка, — роняет Чарльз.

— Ваша правда, — отзывается Леонид.

— Навещать свое прошлое — всегда ошибка. — Чарльз сам не знает, зачем он это сказал; тут бы нужен какой-нибудь оригинальный пример, но ему ничего не приходит на ум.

— И что дальше? — спрашивает Патриция (она-то считает нежелательной докукой даже встречи с друзьями, потерянными из виду года два-три назад). — Как она?

— Что вам сказать? — Леонид снова не может удержаться от вздоха. — Рядом с Валентиной Сагалович… извини меня, Бет… в сравнении с ней Бет — просто манекенщица. Похоже, Валентина весит что-нибудь около двухсот кило. Ее тело со всех сторон буквально переливается через край. Единственное, что в ней не разжирело, это глаза. Они не лопаются от жира, но зато косят. То ли съехали на сторону во время переезда, то ли всегда были такими, это уж я не знаю. В Минске мне так и не довелось подойти к ней достаточно близко, чтобы заметить, что она косоглазая. Ну… ладно… что тут скажешь? Я и сам не Леонардо ди Каприо, я даже не Клинт Иствуд, но все-таки… как бы это выразить?

— Так о чем же вы с ней говорили? — подает голос Чарльз, найдя, что рассказ малость подзатянулся.

— Даже и не знаю. — Леонид пожимает плечами. — Помнится, я ограничился тем, что преподнес ей коробку шоколадных конфет и ретировался со всей мыслимой поспешностью.

— И какова мораль сей басни? — ухмыляется Шон. — Мотайте на ус, Хлоя, дорогая моя: нельзя стареть. — Он глядит на нее в упор, нежно, с восхищением, весь шарм, который еще отпущен ему, сосредоточился в этом взгляде.

Встретив его, Хлоя мгновенно опускает глаза, застывает, уставившись в свою тарелку. Он ничего обо мне не знает, думает она, не считая одного: что я жена его лучшего друга. А воображает, будто имеет право меня кадрить. Страх берет от этой его оценивающей манеры, как он меня изучает, урод бесстыжий, ишь, напустил облако дыма и пялится сквозь него, щурит гляделки…

«Ох…» — как всегда на русский манер про себя вздыхает Шон. Эту мне уже не поиметь. Как прежде, не выйдет, больше такому не бывать… Двадцать лет тому назад у Дерека на вечеринке я покорил Лин одним взглядом — глаза в глаза, да, любовные дела так и улаживались, прямо за столом — и посте, на кухне, я прибрал ее к рукам, просто-напросто погладив по щеке. Даром что раздеть ее мне не довелось ни разу, она отдалась мне целиком, я мог делать с ней все, что пожелаю… Такие вещи удаются, пока ты молод, уверен в своей способности лишить их равновесия и в падении подхватить… с этим покончено. Джоди и ту пришлось уламывать, обхаживать, я должен был заслужить ее; о том, чтобы она раздвинула ляжки, не прочтя моих стихов, не могло быть речи, как и о том, чтобы выйти за меня, предварительно не глянув в мое завещание. Вот что происходит, когда волосы редеют и пузцо дрябнет: приходится все это возмещать сердечностью и добротой, доказывать, что ты по природе оптимист и человек положительный. А пока все волосы при тебе, малая толика садизма совершенно не мешает, капелька нигилизма воспринимается как нельзя лучше. Ну и счастливчик этот Хэл. И какой смысл гадать, долговечна его нынешняя идиллия или нет; главное, что еще совсем недавно он познал радость обнимать прекрасную незнакомку, говоря себе, что вот-вот уложит ее в постель. Когда я в последний раз спознался с прекрасной незнакомкой — вольно, беззаботно бродя по пляжу, держась за руки, целуясь с диким наслаждением, мы сорвали друг с друга одежды, голыми кинулись в море, и наши тела слились, когда же это было? (Сказать по правде, он никогда не пускался в предприятия подобного рода, но ему хочется довести свою мысль до конца.) В наши дни никто больше не умеет заниматься любовью, все занимаются партнершей. СПИД, риск беременности, а главное, ее удовольствие; женщины больше не желают улетать с вами на седьмое небо, нет, они хотят, чтобы вы прошли полуторамесячные курсы клиторной стимуляции, после чего, проглядев и исправив ваш конспект и убедившись, что вы к экзамену готовы, сообщают вам, что больше всего им нравится это проделывать с женщиной. (Пережить подобное Шону тоже не случалось, но он, распаленный собственной риторикой, нимало тем не смущается.) Ах, Хэл. Везунчик. Это ж какая удача — найти себе в жены такую простую, такую ласковую девушку.