Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон Страница 26

— В общем, — продолжила между тем Рэйчел, — я наконец пала духом и вернулась к своей книжке. Но потом… я услышала, как сосед стал похрапывать, смотрю, а он спит как убитый, блокнот соскользнул к нему на колени, но освещен, его лампа для чтения осталась включенной… Тогда я наклонилась, чтобы рассмотреть текст поближе…

— И что же там оказалось? — не утерпела Патриция.

— Ничего.

— Как так?

— Ни единого слова, даже ни одной узнаваемой буквы. Страница за страницей — письмена, не поддающиеся дешифровке. Ничего такого, что имело бы отношение к человеческому языку.

— И это тебе напомнило меня, — усмехается Хэл. — Весьма польщен.

— Вы уже освоились со здешней жизнью? — Дерек, обернувшись к Чарльзу, задает ему тот самый вопрос, которого он недавно ждал с таким отвращением. — Местные обитатели не блещут особым радушием.

— О, я на днях столкнулся с прелестным образчиком здешнего гостеприимства, — отзывается Чарльз. Я был на кухне. Раковина там расположена напротив окна, как и здесь, у Шона. Итак, я мою посуду, поднимаю глаза и вижу перед окном соседку из ближайшего дома, которая явно рвется ко мне.

(Патриция думает о своем родном подоконнике, где всегда полно вазонов с цветами, декоративными травами, а по летнему времени даже с карликовыми помидорами; до чего ж они бедны, эти кухни интеллектуалов! Какая унылая пустота царит в холодильнике Шона с тех пор, как ушла Джоди! И в саду ни одной кормушки для птиц…)

— Это женщина лет тридцати, продолжает Чарльз. — Курчавая блондинка, вечно в полуистерическом состоянии, раздерганная, непрестанно орущая на своего отпрыска, требуя, чтобы он упражнялся на пианино… Ну, короче, увидев, что она явилась по мою душу, я притворяюсь, будто чрезвычайно поглощен прочищением отверстий чесночного пресса с помощью зубочистки, но она так барабанит в стекло, что мне волей-неволей приходится идти открывать. «Извините», — так она приступила…

Безукоризненная точность, с которой он передразнивает специфический выговор бостонских яппи, вызывает всеобщий смех.

— «Извините… Привет, меня зовут Мэгги, я тут рядом живу». — «Да?» — «Ну вот, моя мать всегда говорила, что, когда появляются новые соседи, им надо принести на новоселье булочек к чаю. Так что я… гм… нет, я знаю, что вы уже полгода как здесь живете, да все никак не могу выкроить время, чтобы булочки вам испечь… В общем, я вам вот что хотела сказать: вы уж считайте себя условно обулоченным!»

— Ах! Бесподобно! — Хэл заходится от смеха, хлопая себя по ляжкам. — Ты мне разрешишь вставить это в роман?

— Ты уверен, что на Клондайке лакомились булочками? — с комической серьезностью осведомляется Бет.

— Э, ведь все бывает именно так! — В голосе Леонида проскальзывает тень славянского акцента, от которого ему не суждено избавиться никогда. — Собираешься, собираешься испечь булочки, а часы-то тикают, время уходит, и в один прекрасный день говоришь себе: да нет, поздно, уже незачем их печь.

— Вы могли бы быть моей внучкой, — ни с того ни с сего заявляет Арон, с улыбкой обращаясь к Хлое. — Отдаете ли вы себе отчет, что я гожусь вам в дедушки?

— Скорей уж в прадедушки, — не без основания уточняет Хлоя. — Но вы на него не похожи.

— Да-да, разумеется, — кивает он, спрашивая себя, что в ней особенного, в этой девочке, почему она кажется ему такой неотразимой. Может быть, его влечет сходство с женщиной, которую он знал когда-то или видел в кино, да нет, не было такого, вот оно что, точно» в том-то и штука, он никогда не видел подобной свежести, она «чиста, как первый снег», откуда это, из Шекспира? Даже ее младенец не столь свеж, как она, думает Арон, подавляя желание дотянуться и, минуя объемистое пузо Хэла, погладить ее левую руку, лежащую на краешке стола так грациозно, такую нежную и живую, эта лебединая белизна и рубин, поблескивающий на безымянном пальце… но ее, конечно, передернет от прикосновения моей ладони, желтой, как пергамент, шершавой… Нам, старикам, больше не полагается тянуться к нежной коже, прикосновения, ласки — все это уже не для нас… А может, она мне напомнила мою мать? (Она была тоже блондинкой, такой же длинношеей, тогда, в Одессе, в ту давнюю пору, до бегства, да, там, в другом мире… Аромат сирени, что исходил от нее, когда по вечерам она садилась ко мне на кровать… тень от ее рук плясала на обоях в мерцающем свете керосиновой лампы, превращаясь то в оскаленную волчью пасть, то в хлопающего крыльями ворона… а за стенами бушевала гражданская война. Столько потрясений, столько ужасов и неразберихи, столько вопросов, что рвались наружу, а в горле стоял комок, преграждая им путь: «Папа, что происходит?» — «Видишь ли, — отвечал ему отец, — в настоящее время на территории Украины действуют шесть различных армий»… Много десятилетий миновало с той поры, а он и сегодня может по пальцем пересчитать те враждующие армии: украинские националисты, большевики, белые, части Антанты, поляки, анархисты. «Каждая из них ненавидит все прочие, — продолжал отец, раскатывая скалкой тесто для хлеба. — Они сходятся только в одном: что надо истребить всех евреев». — «Но… — он так никогда и не задал этот вопрос, вечно тонувший в коме теста, вопрос без ответа, — …почему?»)

— Что тут говорить, мой-то прадед покончил с собой, — добавляет Хлоя словно бы про себя.

— Ах, вот как? — роняет Бет, а в памяти уже теснятся десятки самоубийств, состоявшихся и предотвращенных, она их навидалась в «Скорой помощи»: посиневшие лица, изрезанные запястья, вздутые животы… — Это ужасно.

— Нет, нисколько. То есть я хочу сказать, для меня ничего ужасного не было, ведь я-то его, своего прадеда, и не видела никогда. Мне мать про это рассказывала, только и всего. Как история оно мне даже нравилось, неплохо звучало. Он захандрил, потому что старый стал, за всю свою жизнь так ничего не достигнув, и однажды взял да и повесился в гараже. И главное, что занятно — оставил записочки, чтобы люди знали, как в доме разные штуки работают… Их потом всюду находили, одну он даже под дворники своего автомобиля подсунул: «Осторожно! Тормоз склонен заклиниваться!»

— Это было очень благородно с его стороны, — замечает Рэйчел совсем тихонько, спрашивая себя, хватило бы у нее предупредительности, чтобы, дойдя до последнего предела отчаяния, оставить на кухонной плитке записку: «Правая передняя горелка не работает». (Рэйчел всегда преследовало чувство, будто она попусту обременяет собой землю. Как она однажды объяснила психиатру, ее величайшая проблема состоит в том, что она родилась на свет. С самых ранних лет, какие она только могла припомнить, ее родители в Бруклине взирали на свою дочь с одним молчаливым вопросом: как ты посмела прийти в этот мир, когда столько более достойных мертвы? Ты должна была родиться мальчиком, мальчиком, мальчиком, тебе следовало мальчиком быть, быть мальчиком, как тебе не стыдно ходить без мужских признаков, без-пейсов-ермолки-обрезания? И, раз уж тебе не дано быть мальчиком, ты, по крайней мере, могла бы иметь одного, а лучше двоих, троих, четверых, пятерых сыновей, дабы пополнить опустошенные ряды нашего племени… так нет же, даже этого нет! Абсолютно бесполезная! Никчемная! И не мужчина, и, мало того, не вполне женщина! Недочеловек, вот она кто! Только полюбуйтесь: нахватала уйму показушных дипломов и проводит свое время в разглагольствованиях о философии, да притом греческой! Как будто не знает, что Бог открыл истину нам, раз и навсегда — нам и больше никому! Это называется «образованная женщина», ха! Ничего удивительного, что она так и не сумела родить ребенка! Сама можешь убедиться: где серое вещество в избытке, там недобор эстрогена! Да для тебя оно и лучше! Нормальной жене полагается покорятся своему супругу, служить ему, а не затевать с ним философские диспуты каждое утро за завтраком! О мужественные высокопарные умы ее дядей и дедов, преисполненные познаний и традиций, сведений и навыков, о тысячелетняя красота эрудиции, бесконечных комментариев Писания, узловатых рук, седых голов, белоснежных бород, глаз, излучающих мудрость… все это обращено в прах, в пыль на ветру, в ничто! И как ей, бедняжке, тощенькой темноволосой самочке, удалось до того обнаглеть, набраться такой дерзости, чтобы все-таки жить? Что до личного, непосредственного чувства, к хасидам, людям, маниакально блюдущим пищевые запреты, ни на йоту не отступающим от правил во всем, что касается коитуса и гигиены, одержимым страхом перед Богом, страхом перед женщинами, а в конечном счете тотальным страхом перед жизнью, Рэйчел не испытывала ничего, кроме острого раздражения… Но, будучи непререкаемо честной, она волей-неволей отдавала себе отчет в том, до какой степени сама на них похожа.)