Дыхание судьбы - Ричард Йейтс Страница 26

Иногда во сне видишь прошлое. По этой причине Алиса Прентис всегда любила поспать, но только боялась ужасных минут перед тем, как погрузишься в сон, самого засыпания, опасный сумрак полусна, когда сознание пытается удержать связность мысли, когда звук сирены или крик за окном — само воплощение ужаса, а тиканье часов неумолимо, как напоминание о смерти.

Теперь, когда Бобби был в армии, она обнаружила, что виски — великий спаситель. Под его защитой она могла давать волю памяти: не испытывая сожалений, возвращаться к самым болезненным, самым мучительным моментам своей жизни и находить успокоение в вере, что ничего не было настолько плохо, как казалось, что все так или иначе устроилось наилучшим образом.

Она даже могла спокойно вспоминать Вефиль, штат Коннектикут, — тот долгий, безрадостный период после возвращения из Парижа, когда чуть ли не ежедневно и еженощно казалось, что невозможно быть более одинокой. Ее замечательный старый дом в колониальном стиле доставлял истинное удовольствие, — по крайней мере доставлял бы, если б нашелся мужчина, с которым разделить его, — а в старом амбаре позади дома она устроила студию, где создала много произведений. Но невозможно все время работать. Вечерами, когда Бобби засыпал, она слушала радио — большой напольный «Мажестик», ее единственное дорогое приобретение после возвращения из Франции, — но даже самым занимательным программам редко удавалось заставить ее забыть о том, что ее интересует по-настоящему, — позвонит кто-нибудь или нет.

А звонки случались все реже, и почти всегда это была ее сестра Эва, которая звонила явно потому, что знала, как Алисе одиноко. Старая дева, на шесть лет старше и вечно любившая командовать, лезть не в свои дела и покровительствовать, и все из лучших намерений. Эва была единственной, кроме нее, из их семьи, кто сбежал со Среднего Запада: она работала медсестрой в нью-йоркской больнице и, видно, не находила лучшего применения своему свободному времени, как изводить ее поучениями. Она осуждала Алису, когда та вышла за Джорджа, а потом осуждала, когда та развелась; сейчас она вовсе не была уверена, что может одобрить новый образ жизни Алисы.

— Но ведь ты там в такой глуши, — обычно говорила она. — Откуда там взяться тому, что тебе нужно, — я имею в виду общество. Правда же, дорогая, меня это не может не беспокоить.

И Алиса безуспешно пыталась объяснить, что ее беспокойство совершенно необоснованно. После одного из таких гнетущих разговоров Алисе пришла идея пригласить кого-нибудь из людей, которых они знали в Нью-Рошелле под Нью-Йорком. Беда в том, что все, кого они там знали, были счастливо женаты, — или почти все. Когда она впервые подумала о Харви Спенглере, враче, помогшем Бобби появиться на свет, то сразу сообразила, что следует быть осмотрительней. Харви был женат, но это не спасало его от репутации первого волокиты Нью-Рошелла — не помешала эта репутация и Алисе неоднократно доверяться ему. Именно в уединении приемного кабинета Спенглера она впервые взволнованно призналась в намерении оставить Джорджа и уехать в Париж, и Харви, спокойный и внимательный, похоже, понял ее.

Тем не менее было опрометчиво сейчас звонить ему с приглашением. Она позвонила через несколько дней ему в кабинет и как можно сдержанней попросила порекомендовать терапевта в районе Вефиля.

— О, Алиса! Рад вновь слышать тебя, — сказал он.

И следующим же вечером он перезвонил ей и голосом, по которому она уловила, что он перебрал лишнего, осведомился, нельзя ли ему заехать к ней повидаться.

Она знала, что совершила ошибку, ответив согласием, и что это была только первая из ее ошибок. Она металась по дому, прибираясь к его приходу, приняла душ, переоделась, зашла на цыпочках в комнату Бобби, убедиться, что он спит, поставила на поднос бутылку виски и два стакана, прислушивалась, не подъехала ли машина, — ох, этому не было извинения, совершенно никакого.

Ей некого было винить, кроме себя, в том, что он почти сразу обнял ее, что нетерпеливо и чуть ли не грубо потащил в постель. И это было лишь начало: он оставался всю ночь, и это подразумевало определенные трудности утром.

Она дала ему поспать, пока готовила завтрак Бобби, и позаботилась, чтобы Бобби не шумел и не разбудил его. Но тем не менее понимала, что, когда он спустится вниз, неловкости не избежать, и оказалась права. Он появился в кухне в своем помятом габардиновом костюме, жилетка расстегнута, но не нараспашку, благодаря часовой цепочке. Волосы причесаны, но рубашка несвежая, к тому же небрит; было заметно, что он мучится похмельем и страшно смущен.

— Доброе утро! — сказала она и увидела, что Бобби оторвался от тарелки с манной кашей и сверлит его враждебным взглядом.

— О! — проговорил Харви. — Что это тут у нас за мальчик такой большой?

— Поздоровайся с доктором Спенглером, дорогой, — сказала она и, повернувшись к Харви, добавила: — Думаю, он не помнит тебя.

— Он прекрасно выглядит, Алиса. — Харви был явно благодарен за возможность высказать профессиональное мнение. — Чуточку толстоват, но во всем остальном — прекрасно.

— Что желаешь на завтрак, Харви?

— Ограничусь кофе.

Так они и сидели втроем за столом, если не в полном согласии, то хотя бы в мире.

— Не возражаете, если я закурю сигару? — осведомился Харви, доставая «Белую сову» из жилетного кармашка, набитого сигарами, и Бобби со смесью восхищения и отвращения наблюдал, как по кухне плывут пласты едкого дыма.

— Не правда ли, какой чудесный день? — сказала Алиса. — Хотя обещали дождь, но пока просто чудесно — небо такое голубое и чистое. Бобби, если ты закончил, почему бы тебе немножко не поиграть во дворе?

— Не хочется.

— Но на улице слишком хорошо, чтобы сидеть дома. Не хочешь пойти посмотреть, чем занимаются другие дети?

— Нет.

Но в конце концов он соскользнул со стула и бочком пошел из кухни, на пороге задержался и с подозрением оглянулся на Харви.

— Он действительно отлично выглядит, Алиса, — сказал Харви, когда Бобби ушел. — Видно, ты хорошо заботишься о нем.

— Он чудо. Не знаю, что бы я делала без него.

Задумчиво помешивая кофе, Харви отважился задать деликатный вопрос:

— Джордж часто видится с ним?