Тень без имени - Игнасио Падилья Страница 25

Дэниэл Сэндерсон.

Лондон, 1989.

Полагаю, что существует множество способов завершить эту историю, однако убийство барона Блок-Чижевски не относится к их числу. Оно также не является основой того, о чем я хочу рассказать. Это совсем иное. Он был, несомненно, центральной, хотя не единственной и не первой фигурой, которая подверглась кривому воздействию жестокой линии судьбы. Его история, как у любого выдающегося человека, включает в себя истории жизни других, менее выдающихся людей. Примером тому может служить моя судьба. Этим я отнюдь не претендую на то, чтобы поставить себя в один ряд с бароном. Просто я полагаю, что наша собственная память является единственным доступным средством, к которому мы можем прибегнуть для восстановления прошлого. Поэтому я и принял решение рассказать о событиях, которые произошли в моей жизни, и о том, почему мне принадлежит сомнительная честь считаться одним из наследников старика. Мне очень не хотелось бы показаться неискушенным, рассказывая историю, которую, в этом я уверен, было бы куда предпочтительнее услышать в другом месте и из других уст.

Так как то, о чем я намереваюсь сообщить, тесно связано с тайнами барона, выходящими за рамки этого мира, у меня нет иного способа начать свое повествование, кроме как с рассказа о его завещании, найденном в пустой бутылке из-под португальского вина на следующий день после совершения преступления. Своим неподражаемым почерком монаха-кармелита Войцех Блок-Чижевски, отставной офицер польской армии, завещал переполненную древними монетами копилку своему ординарцу Аликошке Голядкину и передавал остальную часть своих небольших средств в Швейцарии в пользу одного из домов престарелых, расположенного в окрестностях Франкфурта. Далее в приписке, сделанной каллиграфическим почерком, старик сделал три дополнения к завещанию. Маэстро Ремиджио Коссини, сицилийскому художнику, Деману Фрестеру, фламандскому актеру, и мне, третьему и самому невезучему его партнеру по шахматной игре по переписке, он оставлял — каждому из нас — по немалой сумме денег, по сто тысяч швейцарских франков, которые мы могли получить только лично и только во время похоронной церемонии.

Спустя годы швейцарская пресса в своем стремлении пережить вновь это происшествие, из которого ей, по-видимому, не удалось извлечь большой выгоды, настаивала на юридической правомерности только первого завещания. В соответствии с ним барон передавал все свое состояние Голядкину, который стал инвалидом на войне и был ближайшим товарищем покойного на протяжении по крайней мере сорока лет. Как бы то ни было, подтверждение или оспаривание факта законности первого завещания, каким бы фальшивым оно ни казалось, не изменяет сущности моего рассказа. Теперь уже не важно, был ли Голядкин, привлеченный жаждой завладеть этим наследством, способен предать давнюю дружбу с бароном Войцехом Блок-Чижевски. В определенных случаях бывает недостаточно знать, кто совершил убийство, чтобы полностью понять причины, побудившие к этому, и раскрыть людей, стоящих за кровавым поступком. Должен предупредить, что история, которую я собираюсь рассказать, будет посвящена не барону и не Голядкину, а тем причинам, которые заставили их затеряться и увлечь других людей за собой в своем падении.

Забастовка железнодорожников в Лондоне помешала мне своевременно прибыть на похороны барона Блок-Чижевски. По-видимому, никто не обязан совершать невозможное, особенно если речь идет о том, чтобы пересечь пол-Европы, соревнуясь в скорости со стремительным разложением трупа. Однако это не помешало швейцарскому городу встретить меня облачным безразличием, которым обычно встречают тех, кому, похоже, предначертано судьбой повсюду опаздывать. На этот раз, тем не менее, отчаяние, с которым я приготовился получить головомойку от душеприказчиков Блок-Чижевски, моментально растворилось благодаря неожиданному появлению Ремиджио Коссини, который ожидал меня на центральном вокзале Женевы с сиротским любопытством дальнего родственника.

Маэстро Коссини был невысоким человеком, похожим на самурая в отставке. В тот миг, когда я увидел его в толпе законопослушных американцев и путешественников, я подумал, что это японский турист, которому сказали, что данное место является самым фотогеничным в городе. Однако стоило оказаться с ним рядом и посмотреть в его глаза, чтобы интуитивно почувствовать, что он не может быть обычным человеком. Когда я наконец понял, кто он такой, его рука уже крепко сжимала мою с дружеской авторитетностью того, у кого нет времени для лишних объяснений. Затем, не дав мне возможности спросить его о чем-либо, Коссини вывел меня из здания вокзала и остановил такси, которое довезло нас до гостиницы, где нас ожидал Фрестер, чтобы всем вместе поехать к душеприказчикам.

В ходе поездки художник обращался ко мне с уважительной фамильярностью, приправляя свою английскую речь столь грубыми итальянскими выражениями, что они никоим образом не вязались с утонченностью его манер. После того как Коссини успокоил меня, заверив, что мое опоздание не скажется на содержимом моих карманов, он сообщил мне, что расследование убийства барона Блок-Чижевски приняло неожиданный оборот. На следующий день после похорон барона полиция обнаружила Голядкина, давнего помощника Блок-Чижевски, агонизирующим в захудалой гостинице в Круселе — он пустил себе пулю в правый висок. Это позволило местным властям закрыть столь позорное дело, к удовлетворению всех жителей этого города.

«Очевидно, — заключил мой импровизированный гид, — в этом деле гораздо больше дерьма, чем мы можем предположить».

Он говорил со мной так, будто мы были знакомы в течение долгих лет и провели последние недели, анализируя шаг за шагом обстоятельства смерти барона. Только по прошествии времени мне удастся понять странность и быстроту утверждений Коссини. Для него самые запутанные истории были удивительно ясны, в то время как наиболее очевидные официальные версии вызывали подозрение. Его мозг работал быстро, словно получал все необходимое для своего питания из космоса, и по этой причине Коссини не мог сидеть в ожидании того, пока остальные смертные полностью закончат делать свои выводы, что приводило к тому, что его жесты и утверждения часто казались невыносимыми. Его слова обычно имели оттенок интеллектуального превосходства, но мне кажется, что это была своего рода наивность, которая позволяла ему считать, что любой человек способен видеть все так, как видел он сам, каким бы запутанным ни являлось то, о чем шла речь. Я смог понять это только после того, как какое-то время общался с ним, начиная с того утра в Женеве. И должен добавить, что я бесконечно ему за это благодарен.

Каким бы невероятным ни казалось предупреждение Ремиджио Коссини о странности обстоятельств, собравших нас в Швейцарии, оно начало приобретать силу, едва мы приехали в гостиницу. На завершающей части нашего пути художник своевольно перевел разговор на общую для нас тему шахмат, сообщив мне, что Фрестер сможет подтвердить его предположение о том, что, возможно, к концу своих дней наш несчастный благодетель потерял разум. На этот раз мне нетрудно было понять, о чем говорил мой собеседник: действительно, и в моем случае в последних партиях по переписке барон Блок-Чижевски, который обычно придерживался в шахматной игре строгого канона, позволил себе самую беспорядочную ересь. Безразличный к каждому из моих натисков, старик вдруг задался целью составить блестящий финал и применял стратегию, согласно которой все было направлено на то, чтобы короновать свои пешки, причем ничто другое на шахматной доске не имело для него никакого значения.