Game Over. Волейбол продолжается - Екатерина Гамова

Эта рана в моей душе не заживала очень долго, шрам останется на всю жизнь. Уход мамы в октябре 2005 г. стал шоком и настоящим испытанием для меня.

За несколько лет до этого ей при игре в баскетбол случайно попали пальцем в глаз. Он долго не проходил, слезился, а со временем стал немного выпирать. Я заставляла ее обратиться к врачу, но доктора давали разные заключения, не предполагая чего-то серьезного.

Последнее время я настаивала на посещении разных специалистов, чтобы все-таки выяснить причину проблемы и решить ее. В итоге мама позвонила мне и сказала, что ей нужно лечь в стационар, пройти ряд капельниц и лечение. Но из-за аппаратуры в отделении всех больных просят отключить телефоны на время лечения, на несколько дней. Уже в тот момент она знала о своей опухоли слезной железы – и не сказала мне, что ложится на операцию, берегла меня.

Она не хотела, чтобы мы с тетей – ее сестрой – переживали, и поэтому решила ничего не говорить, а рассказать обо всем уже после операции…

Прошла пара дней, но телефон мамы продолжал быть вне зоны доступа. Я ничего не подозревала, но начала беспокоиться. В какой больнице лежит мама, не знала. У медсестры отделения были знакомые в «Уралочке» – и она очень удивлялась, что к маме Екатерины Гамовой никто не приходит, не интересуется ее состоянием. В итоге меня нашли через десятые руки и сообщили, что мама в реанимации, после операции ее ввели в медицинскую кому.

Я позвонила тете Любе, мы связались с врачами. Наконец я узнала полную картину – но даже в тот момент мой мозг никак не принимал слово РАК. Я все равно продолжала думать, что ничего страшного, что все хорошо и вскоре маму выведут из этого состояния. Мы были на связи с врачами, состояние оставалось стабильным, но тяжелым. Доктора говорили, что мне не надо приезжать, потому что в реанимацию все равно не пустят. В то время я жила на «Соколе» и ездила на метро. Каждый день, когда возвращалась с тренировок, заходила в храм возле метро и просила Бога о мамином выздоровлении. Но в какой-то момент врачи мне сказали, что ее состояние ухудшилось…

Я перезвонила Зиничеву и сказала, что мне нужно срочно лететь в Екатеринбург. Зашла в метро – и тут до меня потихоньку стал доходить весь ужас ситуации. Я села на скамейку и начала плакать. Ко мне подошел какой-то молодой человек – стал меня успокаивать, протянул свой платок и сказал, что все будет хорошо…

Я прилетела в Екатеринбург, мы встретились с Любой и утром отправились в госпиталь. Мне кажется, уже в этот момент тетя знала, что мамы больше нет, но не смогла мне об этом сказать. Руководство московского «Динамо» связалось со своими коллегами из ФСБ в Екатеринбурге и попросили помочь. С нами был человек, и на его машине мы поехали в больницу.

Я помню, как мы поднимались по лестнице в отделение, как зашли в кабинет к врачу и он сказал:

– Вы, наверное, уже знаете, что вашей мамы больше нет.

Я сидела и не понимала. Не могла принять, что это говорят про МОЮ МАМУ. В голове крутилось, что в такой ситуации я должна заплакать, а плакать не хотелось – мозг отказывался принимать эти слова, смысл до меня не доходил. И только когда потекли слезы, я поняла, что произошло… Что мамы больше нет, что больше я никогда ее не увижу, не услышу и не обниму…

Мы вернулись домой, ко мне приехали мои подруги из «Уралочки». Я им очень благодарна, что в тот момент они были рядом. Все звонили, что-то говорили – а я все еще не могла поверить. Я находилась у окна и увидела, что во дворе стоит Огиенко. До этого момента между нами сохранялся холод после моего ухода из «Уралочки». Я попросила, чтобы она поднялась. Мы плакали, она пыталась объяснить, что ничего нельзя было изменить, что мама меня берегла и поэтому ничего не сказала.