Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков Страница 23

— Трудничкам-рабам Христовым / Попаси вам… — Тут она на миг прервалась, как бы съедая слово, — Фрол-то ваших лошадок, / Василий ваших коровок, / Настасья ваших овечек, / Василий свинок, / Никитий ваших гусяток, / Сергий ваших утяток, / Варвара ваших куряток…

— Ну? Ну, Вальчонок? А про новозеландцев нет? — спрашивал Вася.

Валя улыбалась.

— Не-а. Там дальше про Егория: «Святой Егорий в поле сам он отпущая-а-а… А в дом принимая-а-а». Одних — на волю, других — в дом.

— Так спой сама про новозеландцев, — посоветовал Вася.

Валя подняла брови.

— Как? Это же песня устоявшаяся. Мартыновна говорила, у них в деревне, когда она еще малой была, такую пели.

— Ну и что? Новые времена — новые песни, — отозвался Вася. — Вот пусть Егорий их и отпускает.

— Кого?

— Да новозеландцев — в поле. Или в море.

Валя упрямо покачала головой.

— Нету такого в песне.

— Так будет, — сказал Вася.

Валя посмотрела на него и ничего не ответила.

Оживший Эдик принес доски, инструменты и все положил в вагончике. Вася в обед взялся за ремонт, бурча, что так тут и принято: сами себе столыпинские вагоны ладят новозеландцы. Валя ответила, что это же для тепла, да и какой же вагон без колес? Никуда не уедет. Вася, вжикая ножовкой, сыпля опилки, возражал, что колеса дело плевое. Стоял-стоял столыпин на запасном пути — и вот его модернизируют и опа, наш паровоз, вперед лети, в ГУЛАГе остановка, другого нет у нас пути, в руках у нас листовка: восемьдесят пять процентов новозеландцев поддерживают и одобряют модернизацию столыпина, вперед, на Берлин! Спасибо деду за победу и лично президенту за новые победы над голландцами, хохлами и пиндосами в Сирии.

Валя восхищенно слушала.

Вася примолк, утомившись работать ножовкой, смахнул с носа опилки.

— Фасечка, ты так много знаешь, — сказала Валя. — Против кого ты все время говоришь?

— Да про Обло-Стозевно-и-Лаяй.

Валя поежилась.

— Ой…

— Еще бы, — согласился он, примеривая отпиленную доску к двери. — Чудище хитрое, изворотливое. Под предлогом защиты обирает новозеландцев, бодается рогом со всем миром, чтобы еще страшнее было.

— А у него рог есть?

— А как же.

— Один? — уточнила Валя.

Вася на миг задумался.

— Нет, тогда это будет единорог — зверь благородный, а этот зверь паршивый, вонючий, с прилипшим к шерсти дерьмом. Два у него рога. И два подбородка.

— Черт? — спросила Валя.

— Черт — детская выдумка против него. Нет, у него рога не параллельно, а перпендикулярно.

— Как это? — не поняла Валя.

— Так, — сказал Вася и приложил к носу одну ладонь, к ней вторую.

— Как у этого… ну… ну… такого… в панцирях… маленькие глазенки.

— Носорога?

— Да! — воскликнула Валя и захлопала в ладоши.

— Ну… может, чуть и смахивает, — сказал Вася, — но только настоящий носорог невиннейшее создание, а Обло-Лаяй — монстр выбивания денег. А что еще надо попам и министрам? Бизнесменам? Генералам?.. А носорогу ничего не надо, лишь бы не мешали пастись.

— Он травку кушает?

— Да уж не детей со старухами и прочей голытьбой.

— И ты… мы… от него убегаем? — спросила Валя.

Вася ничего не сказал, еще подпилил доску и принялся ее приколачивать к двери.

Солнце редко появлялось в небе, но снега все равно таяли, поля лежали уже темные, курились в полдень, а снег серел по оврагам да на северных склонах взгорков. Однажды Валя вошла в шед и сказала, что река двинулась. Вася пошел на берег смотреть. Точно, река вскрылась, как дивная вена, и по черной воде поплыли гипсовые обломки и куски ваты, бинтов. Это было выздоровление после затяжной нудной болезни холодов да снегов. Ноздри острого Васиного носа трепетали, ярко проступали веснушки, глаза пьяно синели. Он тихо посмеивался, посмеивался, пока не расхохотался в полный голос… Оглянулся.

Сон распахнулся внезапно синей морской водой. Простор, небо! Никаких тебе электрических проводов. Лети в любую сторону! И я ринулся над морем. Мчался стремительно, догонял стаи лебедей и сопровождал их, летел рядом и разглядывал увесистых белых напряженных птиц. Сворачивал к птицам помельче, куликам, уткам. В ушах звучала какая-то музыка. Можно было лететь в любую сторону.

Но вдруг я почувствовал тоску, какую-то тоску по берегу. И тогда направился к далекой суше.

Как жаль! Гармония невероятно свободного сна искажалась, все принимало какой-то карикатурный характер. На суше стоял американский полисмен, он охранял вход, над которым было написано: «Диснейленд». Туристы рассаживались по кабинкам. Соседи говорили о каком-то профессоре. К нему мы и собирались в этих кабинках на рельсах? Говорили, что знаменитый этот профессор сейчас оперирует женщину по имени… Диотима!

«Та самая Диотима, излагавшая свое учение красоты Сократу?» — спросил я у соседки. Старушка посмотрела на меня. Один глаз у нее был затянут кровавой пленкой. Она протянула программку. Там было написано: «От нравов он должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-то привлекательности… а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли, пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того единственного знания, которое касается прекрасного… Прекрасное это предстанет ему не в виде какой-то речи или знания, не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в чем-то другом… а само по себе, всегда в самом себе единообразное…»

Я опустил руку с программкой.

«Что же получается? В море я по своему желанию повернул к берегу пошлости и никуда не взошел по лестнице иерархии красоты? Как досадно и печально!» — воскликнул я.

Моя соседка лишь посмотрела на меня и поправила шляпку.

«Но что же случилось с мудрой мантинеянкой Диотимой? Что за операция ей понадобилась?» — спросил я.

Женщина лишь вздохнула.

Вася мгновенно сейчас на берегу вскрытой, как вена, реки вспомнил свой сон и ударил себя по голове.

— Дерьмо, зараза! Болван! — заругался он. — Она же и была Диотимой.

И он принялся усиленно вспоминать эту женщину. Но лицо ее как-то расплывалось. Только затянутый кровавой пленкой глаз он и смог вообразить. Почему же не сфотографировал ее, эту легендарную женщину? Или сфотографировал?.. Нет, только лебедей и смог снять, и то уже не в полете, а опустившихся на воду.