Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 23

Его никогда не переводили в Компьень. Вместо этого он поехал со своими земляками домой, из Франции через Трир, Регенсбург, Нюрнберг, Вюрцбург в Вену. Или в Вену через Карлсруэ, Брухзаль и Линц. Может, его, как и меня, засунули на вокзале в Карлсруэ в арестантский вагон, в узкую камеру, соединявшуюся с соседней маленькой щелкой, через которую он, подобно мне, общался с немецким уголовником с железным крюком вместо левой руки, как у пирата. Мужчина рассказывал ему, как и мне, что сам отрубил себе руку. Нацисты посадили его, шепотом рассказывал он, в лагерь на болоте, где заключенные должны были резать торф или отвозить его на тачке, а кто не выдавал положенную норму в кубометрах, того до полусмерти избивали, поэтому он и отсек руку, и не он один: многие отрубали себе кисть, после заживления им к культе приделывали железный крюк, и они были безмерно счастливы, он тоже безмерно счастлив, потому что с крюком он годился только для перевозки торфа на тачке, а тачка, по сравнению с добычей торфа, одно удовольствие.

Фримель не испугался этих откровений. Он лишь подумал, может, тот лжет, может, он лишился руки в результате несчастного случая на работе, и вообще мы, интербригадовцы, сражавшиеся на полях Испании, не преступники, вроде этого человека с крюком. С нами будут обращаться лучше. С ним и в самом деле обращались лучше в Вене, в полицейской тюрьме на Элизабетпроменаде, знакомой ему по прежним временам, по тридцать четвертому или тридцать пятому году, когда он дожидался там суда.

Я не знаю, какой референт занимался им в управлении гестапо на Морцинплац. Волею случая Руди попал к тому самому бывшему инспектору криминальной полиции, который вел его дело еще в 1934 году, во времена австрофашизма, и который вовремя перекинулся на сторону нацистов. Общее прошлое охотника и жертвы породило в них смешанное чувство братства по оружию; такое вполне могло быть, во всяком случае, это объясняет, почему уже через несколько дней после своего прибытия Руди получил разрешение написать открытку отцу. Между гестаповцами и австрийскими тюремными надзирателями с Элизабетпроменаде, в «Лизль», как мы почти любовно называли тюрьму, существовала своего рода конкуренция. Одни завидовали заключенным других. Вот пример: когда после допроса сотрудник гестапо вел меня с Морцинплац назад в «Лизль», он сделал мне знак остановиться у табачного магазина и сунул мне в руку деньги. «Купи себе пачку „Спорта“», — сказал он. А когда я вышел оттуда: «Смотри, чтоб эти недоумки тебя не обшмонали». Так они называли австрийцев. Руди наверняка извлек пользу из обоюдной нелюбви гестаповцев и тюремных надзирателей. К тому же вполне возможно, что в «Лизль» он встретил старых знакомых, некоторых ушедших на пенсию охранников, которые снова вернулись на службу, поскольку более молодые надзиратели были призваны в ряды вермахта. Потому что Руди и в «Лизль» оказался на привилегированном положении. Уже в своей первой открытке он пишет отцу, что является «тюремным рабочим». Это очень важный пост, «тюремным рабочим» не надо было целый день сидеть в камере, они не голодали, поскольку при раздаче еды для них всегда находилась добавка, они могли тайно проносить сигареты, читать газеты и передавать записки заключенных друг другу. Не все «тюремные рабочие» вели себя порядочно. Помню одного заключенного, который, уподобляясь уголовникам, требовал за каждую сигарету одну немецкую марку. Бывший интербригадовец, а оказался мерзавцем, не то что Руди.

Последнее письмо моей матери он написал в июле тридцать девятого, когда еще сидел в лагере Пор. Это прохладное, сдержанное письмо, в котором он, словно сквозь зубы, просит развода по обоюдному согласию. Свою просьбу он мотивирует тем, что брак все равно существует лишь на бумаге, что он ни при каких обстоятельствах не свернет со своего пути, и в свете вышеизложенного о возвращении домой не может быть и речи. Разумеется, он не будет уклоняться от материальных обязанностей; если у нее есть сомнения на этот счет, он дает ей возможность провести расторжение брака по его вине. Дело срочное, пишет он, потому что, только будучи холостым, у него есть шанс уехать в Мексику или Аргентину и получить работу и заработок. Другой причины он ей не называет. Но каким-то образом она узнала, что у него связь с другой женщиной. Она никогда не говорила об этом. Думаю, это причиняло ей боль.

В письме отец также заверяет, что никогда не забывал меня. Якобы он любит меня, и сегодня больше, чем когда-либо. Он с огромным удовольствием взял бы меня к себе, чтобы показать жизнь, которая не так уж и плоха, как, вероятно, считает мать. Он надеется, что она воспитывает меня достойным человеком, которого ни отцу, ни матери не придется стыдиться. «А если я вдруг умру, скажи ему, что его отец всегда думал о нем, что он с радостью остался бы со своим сыном, если бы это было возможно; пусть дедушка расскажет ему о той стороне моей жизни, которую ты не знала и не могла знать».

Уступив его требованию, мать подала потом на развод, с формулировкой «по обоюдному согласию». То есть она отказалась от алиментов. Меня удивляет, что она вообще прочла письмо. Почта шла обычно через деда, он переправлял письма моей матери, а мать часто отсылала их назад, даже не вскрывая. В записях деда есть строчка: «Последнее письмо Паула получить отказалась».

Так или иначе, брак был расторгнут. Свидетельство о разводе было выдано 16 августа 1941 года окружным судом Вены. То есть в этом отношении мой отец, посаженный 14 сентября в тюрьму полицейского управления, был свободным человеком.

Когда его засадили в кутузку, я уже завершил свой путь в Дахау. Его они засунули в камеру 78-а, на пятом этаже, а меня несколькими неделями раньше забрали из камеры 44-а на третьем этаже. Думаю, его камера вряд ли существенно отличалась от моей: довольно просторная, практически целый зал, с четырьмя или шестью нарами, где содержалось не меньше дюжины заключенных. В углу — хорошо обозреваемое отхожее место. Те, кому не досталось нар, спали на матрасах, в дневное время сложенных в углу. Мы были пестрой компанией, сплошь политзаключенные, попавшие в лапы гестапо: пять или шесть интербригадовцев, воевавших в Испании; один фабричный рабочий, сломавший лодыжку, катаясь на Пасху на горных лыжах, и арестованный при госпитализации за организацию коммунистических ячеек; авантюрист, выдавший себя на перевале Земмеринг за гауптштурмфюрера, хотя не имел никакого отношения ни к партии национал-социалистов, ни к СС; так называемый «экономический воришка», проступка которого я уже не помню; сербский дипломат, арестованный после нападения Гитлера на Югославию; французский бродяга, по необъяснимым причинам выбравший целью своего путешествия нацистскую Германию; полковник в отставке, на которого донесла служанка за прослушивание вражеских радиостанций, и австрийский коммунист еврейского происхождения, выданный гестапо советскими спецорганами. Его звали Франц Коричонер, ему не было и пятидесяти, но выглядел он как глубокий старик. В то время как другие интербригадовцы шарахались от него, как от прокаженного, я устроил так, чтобы вечером мы лежали рядом; так я узнал о злоключениях Коричонера в Советском Союзе, где он в качестве мнимого нацистского шпиона или троцкиста — что тогда для нас было одним и тем же — много лет провел в разных лагерях в Заполярье. Там он заболел цингой, и у него выпали все зубы. Но, несмотря на свою судьбу, он не ожесточился. Он твердо верил, что ошибочный путь развития в Советском Союзе — он так это называл: ошибочный путь развития — будет исправлен. Что касалось его собственного будущего, то он смотрел на него с умеренным оптимизмом. Хуже, чем на Печоре или в Воркуте, в немецком концлагере быть не может. Гестапо сообщило его сестре, что он будет переведен в Маутхаузен. Но, как я узнал уже после войны, в конце концов Коричонер очутился в Аушвице. Через день после его прибытия туда, 8 июня 1941 года, он был зарегистрирован среди умерших. Так что Руди не встретил его ни здесь, ни там.