Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 22

Точно известно лишь то, что сразу по прибытии во Вьерзон, еще на платформе, их разлучили. Тайная военная полиция увела его, а Марге пришлось ехать с Эди дальше в Германию. Быть может, им еще разрешили попрощаться друг с другом. Не думаю, что, расставаясь, они пролили много слез. Для слез нужно время, а у них было не более тридцати секунд. К тому же он надеялся вскоре увидеть ее снова. Ему и в голову не могло прийти, что, не успев начаться, история получит такой печальный конец. Было бы неправдой сказать, что полицейские кричали или тем более били их. Вероятно, они были даже вежливы. Тем не менее Марга была глубоко напугана. Куда они уводят тебя, Руди, должно быть, воскликнула она. Что с нами будет? Почему они разделяют нас? Как мы будем без тебя? Не бойся, наверное, ответил он. Хорошенько заботься об Эди. И никогда не забывай говорить, что мы женаты. Это важно! Не грусти, все займет лишь несколько дней. Я люблю тебя.

Я тоже люблю тебя.

В последний раз она видела его, когда он переходил пути в сопровождении двух немецких полицейских. Он обернулся и поднял руку. Она помахала в ответ. И слегка отклонилась в сторону, чтобы он мог еще раз увидеть Эди, которого она прижимала к своей груди.

Это было 31 июля 1941 года. Через две недели Руди посадили в Дижонскую тюрьму. Он записал это в свой блокнот: прибытие в Дижон, 15.VIII, 16.30. Но что происходило с ним эти две недели и что было потом?

Вполне возможно, что еще в тот же вечер или на следующий день его доставили в Бурж, где он мог просидеть две недели в тюрьме или в казарме вместе с другими интербригадовцами. Потому что в его блокноте отмечено и это: отъезд из Буржа, 12.VIII, 12 час. Молодые новобранцы, несшие караул, скорее всего, обходились с ним корректно и тайком расспрашивали о его испанских впечатлениях. Только один фельдфебель наорал на него, заставил встать по стойке «смирно» и обругал жидовским холуем, большевиком и коммунаром. Собака лает, но не кусает, возможно, подумал он. Один раз он справился о Марге. За семейные дела вермахт не отвечает, мог быть ответ. А кто отвечает? Иностранный отдел партии. Где? В Париже. И эта запись есть в его блокноте: 7.VIII.41. Ин. отд. NSDAP [36]: Париж, 15, рю Божон. Камеры постепенно заполнялись другими желающими вернуться на родину, а кроме того, ворами, спекулянтами, схваченными иностранными легионерами, подрывниками военной мощи рейха, дезертирами, саботажниками. Однажды утром их, вероятно, погнали на вокзал и на запасном пути, отгородив от гражданских, затолкали в вагон. Похоже, Руди повезло, он одним из первых вскарабкался в товарный вагон и занял место возле зарешеченного оконца с видом на оккупированную страну. В начале вагона, за перегородкой, вероятно, сидел конвой, солдаты играли в скат и накачивались вином. Поезд шел очень медленно, то и дело останавливался, один раз их вагон даже отцепили, и им пришлось целый день прождать на сортировочной станции, в жаре и вонище, им не разрешили даже опорожнить парашу, куда они справляли свою нужду. И только через три дня они прибыли в Дижон. А из Дижона его, скорей всего с частыми остановками в немецких тюрьмах, доставили в Вену.

Или не доставили.

Вполне допустимо, что военная полиция продержала его лишь одну ночь в Дижоне и уже утром следующего дня перевела в Париж, в тюрьму Санте. Как знать, может, он оказался в той же камере номер двадцать три, где за полгода до этого мерз и голодал я. Охранник просовывал ему через прорезь в двери, как и мне, один раз в сутки миску, наполненную 300 граммами воды, в которой плавали одна сморщенная морковка и половинка картофелины. Я не знаю, как он справлялся с голодом, одиночеством и тревогой за жену и сына. Может, его вдруг бросило в жар от мысли, что в спешке он забыл дать Марге адрес своего отца. Наверное, он тогда вскочил и забарабанил кулаками в дверь. Однако не успел еще охранник заглянуть к нему, как он взял себя в руки и попросил разрешения почитать книгу. На следующий день ему, как и мне, швырнули в камеру потрепанный экземпляр «Вильгельма Телля» Шиллера. Прошло еще несколько дней, и он снова постучал в дверь, я хочу работать, хочу быть полезным. И действительно, появился старый человечек в синем костюме, в руках он держал моток проволоки и показал ему, так же, как и мне, как делать крысоловку. Он немедленно принялся за работу и за три дня изготовил сорок ловушек. В награду старик просунул ему, как и мне, пачку табака, бумагу и спички. Я все выкурил, а он сохранил листок папиросной бумаги, чтобы записать на нем стихотворение, мельчайшим почерком, по-испански, для своей жены-испанки, назвав стихотворение «Mi dulce mujer» [37].

Когда он писал, до него донесся из коридора крик «Vingt-trois!» [38]. Охранник отпер камеру и повел его в комнату, где его ждали два гестаповца. Потом втолкнули еще какую-то женщину, бледную и сгорбленную, с затравленным взглядом. В тюремном дворе их запихали в такси и повезли по безлюдным улицам на допрос на авеню Фош. В пути один из конвоиров сказал женщине: «Надеюсь, на этот раз ты будешь поразговорчивей», и она вздрогнула. А ему, как и мне, бросил: «Ну ты, Рюбецаль [39]. Сейчас получишь взбучку. И сразу все будет кончено».

Несмотря на угрозы, допрос прошел относительно благополучно. Сначала гестаповцы пообещали ему более приличное содержание. Один из них даже протянул ему бутерброд. Тем не менее он все время ждал первого удара и напрягал мускулы, чтобы не упасть сразу на колени. Но ударов не последовало даже тогда, когда он, как и я, уклончиво отвечал на их вопросы. Он понял, что кое-что им известно о нем, однако они не знали, что он был политактивистом в Испании, и он об этом предусмотрительно умолчал. В принципе их интересовали лишь его бывшие соратники по Шуцбунду, эмигрировавшие в 1934 году в Советский Союз и оттуда отправившиеся на гражданскую войну в Испанию. Как и мне, они прочитали ему список фамилий: Тренклер, Тезар, Барак, Байер, Дистельбергер… и он так же, как и я, каждый раз мотал головой, не знаю, тоже не знаю, мне не известен, или кивал, когда назывались фамилии тех, кому он уже не мог навредить, потому что они погибли под Мадридом или Теруэлем или во время наступления у берегов Эбро, а кто-то записался в Иностранный легион в лагере Сен-Сиприен. Не забывайте, сказал он им, что большинство добровольцев воевало в Испании под вымышленными именами. Эта информация удовлетворила их. А может, и нет. Если нет, они били его по лицу, пороли, сбивали ударами с ног, таскали за волосы, обливали холодной водой. Он молчал.

Не знаю, была ли она ему поддержкой. Не знаю, хранил ли он молчание, потому что знал, что она любит его. Мне известно только одно: прибытие в Дижон, 15.VIII. Прибытие в Вену, 14.IX. Переводили ли они его в Компьень? Дижон был сборным пунктом для всех депортированных из страны, прежде чем они попадали в Компьень. Об этом рассказал писатель Хорхе Семпрун, уже после войны. Он описывал, как его самого или героя его романа перед отправкой из Дижона в Компьень сковали вместе с одним пожилым поляком, говорившим на ломаном французском и все время повторявшим шепотом одну лишь фразу: «Теперь все, теперь они нас всех убьют». Семпрун или же его герой, во всяком случае, испанец по имени то ли Мануэль, то ли Жерар, пытался успокоить поляка, не бойся, камрад, никто нас не убьет. Ночью поезд стал посреди пути, и его сосед спросил, тяжело дыша: «Слышишь?» Он ничего не слышал, только дыхание других пленников. «Что?» — прошептал он. «Крики». — «Какие крики?» — «Крики тех, кого убивают там, под поездом». Он промолчал, понимая, что старика бессмысленно успокаивать, и тот тут же заговорил снова: «Кровь, разве ты не слышишь, как течет кровь? Там, под поездом, реки крови, я слышу, как она хлещет». — «Тихо ты, паскуда!» — прикрикнул немецкий солдат и с силой ударил поляка прикладом в грудь, так что тот, харкая мокротой с кровью, потерял равновесие и повалился вперед, увлекая за собой испанца, скованного с ним наручниками. Был ли Руди в том поезде из Дижона в Компьень, ночью, вместе с поляком и Мануэлем-Жераром, соотечественником его жены?