Сердце акулы - Ульрих Бекер Страница 23

Всю ночь напролет, уже после того, как перестал дуть сирокко, лаяли бродячие собаки, и петухи кричали еще нахальнее, чем обычно, словно очнувшись от кошмарного сна; коты молчали; она спала без сновидений, крепко, почти безмятежно в комнате позади террасы о трех колоннах. «Создание»? Женщина! Да. И не важно, что в соседней комнате спал Ангелус, — Лулубэ знала: она никогда больше не будет «Созданием», если рядом с нею будет Кроссмен.

Ночью она проснулась. Услышала обманчивые звуки окарины, доносившиеся то ли из глубин, то ли с высот, прерывистую мелодию, архаичную в своей монотонности. Но для Лулубэ в ней уже не было ничего загадочного.

Следующий день — последний. Последний день акулы.

Утром Ангелус пришел из Марина Лунга и сообщил о том, что договорился с владельцем «Тритона-2», рыбачьей шхуны, которая после обеда отправится на Панарею и вернется на Липари только к полуночи.

— Ты не возражаешь? Меня ведь очень долго не будет.

— Не возражаю, Херувим.

— Ты тоже поедешь работать на свой остров?

— Может быть.

— Вот и посмотрим потом, кто из нас художник от слова «худо». —Шутка не имела успеха, — Если тебе станет скучно, можешь написать мне письмо, чтобы пополнить коллекцию прославленных посланий, и отправить его с чаечной почтой. — Никакой реакции. — Ты не слышала? Они тут, на Липарских островах, завели у себя чаечную почту вместо голубиной и специально держат для этого чаек.

Сегодня прекрасные дурачества Туриана не находили отклика. Его жена — воплощение творческой самоуглубленности — расчесывала щеткой свою короткую челку, поставив перед собой зеркальце в стиле бидермейер (в которое сто лет тому назад гляделась «любезная супруга Балтазара Базилиуса Туриана, состоятельного коммерсанта из предместья Св. Альбана»).

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о прославленных посланиях?

— Я имею в виду твои послания. Раз уж ты у нас стала прославленной художницей, не то что некоторые художники от слова «худо»...

— Прекрати.

— ...то, значит, и письмам твоим суждено однажды стать прославленными. Для меня они уже сейчас таковы.

— Почему?

— Письма большинства людей, и прославленных в том числе, не слишком интересны. Твои же письма не просто мастерски написаны; они как будто живые, в них постоянно присутствует «оно».

— Что — «оно»?

— «Оно» значит «Милое Создание». — Ангелус мягко усмехнулся. — Между прочим, по-моему, я понемногу начинаю влюбляться, так же как и ты.

Она зачесала волосы назад, оставив челку, которая отделялась ровной линией пробора, шедшего строго от виска к виску, потом смочила щетку водой и пригладила челку, затем, тщательно разделив ее на мелкие прядки, уложила руками, после чего опять взялась за щетку и провела по волосам с такой силой, что стала видна белая кожа там, где был пробор, и можно было подумать, будто это тонзура какого-то тайного монашеского ордена, — и вдруг замерла:

— Начинаешь влюбляться?..

— Да. В остров лангустов, Панарею.

Она перекинула свои тяжелые черные волосы через плечо, умело скрутила их плавными и уверенными движениями рук, выдававшими танцовщицу, и уложила на затылке.

— И во что же это я, по-твоему, понемножку влюбляюсь?

— В свой островок!

— В свой островок?..

— В свой островок, Вулькано, Лулубэ. Ты же говоришь, что вчера там была, поехала, едва дождавшись, когда стихнет сирокко. И сегодня, ведь ты и сегодня туда поедешь, если я не ошибаюсь? Чтобы опять насладиться обществом мистера Кроссмена.

Укрепить массивный узел на затылке с помощью псевдоиспанского гребня руки забыли.

— Кто тебе сказал? — Прерывистое дыхание и срывающийся голос. — Кто сказал, что я наслаждаюсь его обществом?

Ухмылка Туриана в розоватую бородку а la экзистенционалист:

— Ты.

— Я?!

— Ты сказала, что там, на острове, в Порто Леванте оставила у какой-то донны — как бишь ее? не помню, — начатый портрет героя, моделью для которого является Кроссмен.

Вот теперь она воткнула в волосы гребень и слегка мяукнула — засмеялась:

— Этого никто и не отрицает.

На прощанье Ангелус звонко чмокнул ее в одно, потом в другое, уже не скрытое под волосами, ухо, она приняла это с загадочной улыбкой сфинкса. Слабый отзвук этих последних, принятых против воли дружески фамильярных поцелуев еще звенел у нее в ушах, когда она принялась за свой наряд, чтобы «навести полный блеск», преисполненная, нет, просто одержимая радостным беспокойством. Ну и пускай звенит в ушах от последних поцелуев Херувима. С этой хитроумной, состоящей из трех частей прической — уложенные на лбу прядки челки, гладкие волосы на темени и узел на затылке, величиной ровно в три четверти ее головы, — с этой прической не сравнится никакой «конский хвост»! В дополнение к этому она решила украсить себя дешевыми клипсами, в качестве которых использовала два латунных кольца для занавесок. Ну и пусть они звенят, барабанят по барабанным перепонкам, последние херувимские поцелуи... Теперь юбку, солнце-клеш в черную полоску, если надо, я могу шуршать в этой юбке не хуже, чем шуршали шелками дамы в 1889 году, а теперь блузку — мой любимый, мой славный черный цвет, испанский черный, который так идет к моей белой коже... готово, и белые нейлоновые перчатки, длинные, до локтя. А в сумку из белой блестящей соломки, похожую на сложенную пополам широкополую «флорентийскую» шляпу, туда — мое черное кружево, мою мантилью, на всякий случай.

В белых босоножках с тончайшими золотыми каблуками, в которых она едва ковыляла по булыжной мостовой, Лулубэ спустилась в Марина Корта по той улочке-лестнице, по которой Кроссмен нес ее вчера на руках.

Сегодня на каменных парапетах не видно было мертвых ящериц, — те, что шныряли по камням, были живее живых. Между деревьями мелькнуло послеполуденное море, сверкавшее какой-то бессмысленной синевой. Радостное беспокойство возросло. Они с Йеном ни о чем точно не договорились, но ведь теперь она знала, где он живет, и в любое время могла к нему прийти. Да и не понадобится приходить, потому что она и так встретит его, прямо сейчас. Его поведет навстречу ей что-то вроде телепатического сигнала, — она была в этом уверена, убеждена.