Чистая вода - Рой Якобсен Страница 22

«Как найти то, что потерял?» — написал Юн в нижней строчке старого, но не решенного им кроссворда. А рядом, в вертикальных столбцах, сам и ответил: «Копать, разгребать грязь, а потом взять отрытое в руки и рассмотреть: возможно, удастся опять пустить вещь в дело…» Возможно, удастся обрести мир в душе. Но Юн покоя не нашел.

И, когда посветлело и сошел снег, он снова принялся за дело. Взял из банка последние свои деньги и купил на них, как собирался много лет, вагонку, чтобы зашить прогнившую южную стену, а также толь, оргалит, утеплитель и доски, привез все к дому, и Элизабет, вернувшись из школы, обнаружила небольшую стройку.

— Теперь в доме будет теплее! — прокричал Юн с лестницы.

Она едва взглянула на стену. В руках Элизабет держала то самое шерстяное одеяло, которое он утащил с корабля, а потом укутал в него жену Ханса, когда они подобрали ее на дороге.

— Что это? — сердито спросила сестра.

— Это мое одеяло,— ответил он.

— Так, значит, все правда. А где ты его взял, позволь спросить?

— Украл с корабля.

— И отдал ей?

— Она чуть не померла от холода.

— Помрет она, как же. Ты хоть представляешь, каково мне было: эта мегера явилась в полном блеске в учительскую и на глазах у всех вручила мне одеяло!

Нет, такого Юн не мог себе представить. Разве одеяла вручают, тем более на глазах у всех? Он в очередной раз сказал себе, что жизнь Элизабет полна непостижимых для него проблем. К тому же его раздражало, что сестра завела привычку делать из всего трагедию, точь-в-точь как жена ее любовника.

— Ты просто занудствуешь,— сказал он, упираясь ломом в стену и поддевая старую доску.

Элизабет злилась, ругалась, корила и распекала его, и все из-за какого-то одеяла. А когда он спустился вниз за новой доской, вцепилась ему в руку. Как он посмел отдать одеяло этой мегере?!

— Ты сделал это нарочно, чтоб унизить меня,— шипела она.— Признайся уже!

Юн молчал, только смотрел на нее, а потом взял и всадил лом в кучу сваленных досок. Тут только она заметила, чем он занят.

— И что ты здесь вытворяешь? — без всякого перехода продолжала она на той же ноте.— Мы переезжаем1.

— Я — нет.

— Поедешь как миленький. В крайнем случае, увезу тебя с полицией. Ты соображаешь, сколько этот ремонт стоит?

— Это мои деньги.

— Твои? Эти деньги могли бы пойти на новую квартиру! Черт тебя подери!

— Как ты собираешься увозить меня с полицией?

— Пошел к черту!

Юн взял степлер для сшивания листов фанеры, приложил его к руке и нажал. Скобка впилась в мясо между большим и указательным пальцем.

— Сумасшедший,— пробормотала Элизабет, пятясь.

— Да,— подтвердил он.— И я никогда отсюда не уеду. Слышишь? Никогда!

Ответа он не ждал. Подсунул кончик ножа под скрепку, подцепил ее и выдернул. Две струйки крови потекли по руке и соединились у запястья.

— Сумасшедший,— повторила Элизабет и скрылась в доме.

Юн огляделся по сторонам. Здесь жил весь его род, его предки. Интересно — это очередная дедова легенда, что история его борьбы за жизнь на острове тоже выглядела жалко? Дед был героем, идеалом и гордостью семьи. Он строил железную дорогу в Нурланне и ловил сельдь, воевал и плодил детей по всей округе. Его имя встречает тебя везде куда ни глянь: в членской книге молодежной сборной, в списках должников, на газетных страницах и на памятнике участникам войны у небольшой серой церкви. Починить часы для него было таким же плевым делом, как поставить мачту или забить быка. Но долг всю жизнь висел над ним, а потом многие годы над его сыном, дядей Юна, который так и не смог расплатиться и в конце концов нарезал землю на небольшие наделы, превратив всю семью в рыбаков и строителей. Сохранилась одна-единственная фотография старика, она висела в комнате Юна.

Хотя, согласно семейным преданиям, никто и никогда не видел деда без работы, на снимке он спал в тени сушил для сена, положив голову на шею задремавшего коня. Фотография называлась «Дедушка отдыхает». Она обрела свое место на стене задолго до рождения Юна и была для него воплощением устойчивости жизни, в которой настоящее неразрывно связано с прошлым. Поэтому мама распевала на кухне песенки двадцать лет назад, а Элизабет — сейчас; отец возвращался с Лофотенских островов, а Юн спускается с гор, но оба они вешали и вешают верхнюю одежду в прихожей, оставляют сапоги в коридоре и смолят ту же лодку, чинят тот же точильный камень. Предзакатное солнце окрашивало в красно-желтый цвет рулоны черного толя, сложенные у старой ободранной стены, с которой теперь началась новая стройка. Эти рябины, пока еще голые, дед посадил своими руками, а вот ивы испокон веков растут здесь вдоль тропинки, ведущей к морю, и весна сейчас зреет у них под корой…

Нет, Юн человек не дедовской закалки. Да, он его продолжение, но дела себе находит мелочные и занимается ими бессистемно, подчиняясь своим желаниям и порывам. У него нет четкого плана, нет миссии: он воюет с сестрой, а не с голодом, финансовыми воротилами или Гитлером. Борьба явно не вселенского масштаба, так, на уровне шерстяного одеяла как раз. Смехотворность — изобретение нашего времени. Во всяком случае, в деревенских хрониках она не упоминается, значит, смехотворность, как и атомная бомба,— новшество, знак, что приблизился Судный день.

На крыльцо вышла Элизабет — мириться. Приставила ладонь козырьком ко лбу и крикнула:

— Телевизор заработал!

— Знаю,— сухо ответил Юн.— Я начал с того, что починил антенну.

Все было, как обычно. Из открытой двери потянуло запахом кофе. Дневной свет стал блекнуть, а болота медленно погружались в дымку, как всегда в это время суток. Но Юн вдруг увидел: что-то кончилось безвозвратно, и эрозия, гниль будут снова и снова проступать из-под слоя краски. И победа останется за ними.

К большому хутору подъехал желтый «мерседес». Медленно спустился под горку, миновал перелесок и так же не спеша покатил дальше, словно для того, чтобы пассажиры могли полюбоваться окрестностями.

Перед домом машина остановилась, и из нее выскочил ленсман — молодой мужчина спортивного сложения в исландском свитере, пуховой жилетке и охотничьих сапогах. Он приехал один. С того времени, когда он учился в одном классе с Элизабет, волосы у него чуть поредели, но взгляд остался по-прежнему нежным, а движения — мужественными. Широкие скулы покрывала трехдневная щетина.