Чистая вода - Рой Якобсен Страница 21

— Не дотрагивайся до меня!

— Рана неглубокая,— сказал он и накрыл женщину шерстяным одеялом, которое прихватил с корабля. Но, когда она отшвырнула его, Юн отскочил шага на три и крепко сжал пальцы, чтобы не дать ей оплеуху. Шофер с силой прижал ее к креслу и укутал одеялом. У нее стучали зубы.

— Машина! — закричала она, когда автобус тронулся.— Моя машина! Мне завтра ехать на работу!

Водитель чертыхнулся.

— Мне нужна моя машина я вам говорю!

Крик ударил Юну в голову. Он изо всех сил зажал уши, чтоб не сойти с ума. Вот он и вернулся домой, в снег и тьму. От встречи с отчим краем по спине побежали мурашки.

Когда они в конце концов добрались до большого хутора, Юн вылез из автобуса, не подняв глаза ни на шофера, ни на пострадавшую. Он ташил по глубокому снегу веши и знал, что встретит его: пустой дом, черные окна, на сугробах — блеклая кисея света от лампочки у входной двери, неумолчный шум моря где-то далеко в темноте. Он уезжал, чтобы обрести мир в душе, и вот вернулся домой, к этому.

Юн откопал лестницу, залез в чердачное окно и оттуда спустился в дом. Сапоги и веши оставил у дверей, чтобы сестра поняла, что он вернулся, и не испугалась. Потом растопил печь, включил камеру и уселся в кресло.

— Я вернулся, я дома,— сказал он. И тут же появилась Лиза.

Ее голос обжигал, как ледяной луч. Она стояла посреди старой садовой мебели на задах рыбзавода. На ней были бело-желтое ситцевое платье в мелкий фиолетовый цветочек, белые гольфы и розовые туфельки, утопавшие в мягкой траве. В косах зеленые ленточки, в руках именинный пирог. 22 мая, на улице светло, как у костра.

«Камера, нужна камера»,— подумал он и оглянулся.

Ей исполнялось десять лет. Она подняла пирог повыше и стала позировать, как сделала бы на ее месте любая девочка, в знаменательный день фотографирующаяся на память. Появляться на празднике ему запретили, но он пришел и прятался за кустами, держа палец на кнопке камеры. Он сделал снимок и вздрогнул.

В дверях стояла Элизабет и смотрела на него. Свитер и брюки были мокрые, как и волосы. Вода блестела на ресницах.

— Ты постригся? — спросила она, выключая камеру. В ответ Юн наклонил голову вперед, демонстрируя белые пятна за ушами и на макушке: он делал так в детстве, вернувшись от парикмахера.— Где был?

— В Копенгагене.

— В Копенгагене? Отлично.

Юн лгал так бездарно, что Элизабет пропустила его слова мимо ушей. Она грела руки над печкой и смотрела никуда отсутствующим взглядом. Такой, красивой как никогда, ее сделала любовь к мужчине, которого он ненавидел.

— Ее машина вылетела в кювет,— сообщил Юн и стал рассказывать о жене Ханса, кое-что опуская, немного присочиняя, чтобы история не прозвучала ни как укор Элизабет, ни как бездушный репортаж. До него стало доходить, что ситуация, в которой оказалась его сестра, довольно серьезна.

— Меня это не удивляет,— коротко ответила Элизабет. Собственная роль в этой истории не позволяла ей понять других ее участников.

— Письма мне были? — спросил Юн, помолчав немного. Она взяла в руки щетку и приводила в порядок одежду

возле жарко натопленной печки.

— Нет.

— И никто не звонил?

— А кто может сюда позвонить?

— Хотя бы Георг.

— Нет, он не звонил. И писем не приносили. Да, кстати, где ты был?

— В Копенгагене. Она закатила глаза:

— С тобой становится все труднее. Лекарств ты, конечно, с собой не брал?

Юну показалось немного все же странным, что сестра, единственный близкий ему человек, так спокойно восприняла его внезапное исчезновение. Или она не хочет открывать ему всех своих карт.

— Ты не сваришь мне кофе? — попросил он.

— Ночь на дворе.

— Ну и что?

— Ты спать не будешь.

— А какао?

— Нет.

— Понял.

Нет, зря он удивляется, наверно. После ночи с Хансом она никогда не может думать ни о ком, только о своих проблемах.

Юн поднялся, собираясь уйти к себе, но в свете, падавшем из кухни, Элизабет вдруг увидела на нем новую куртку, дорогую и модную, явно не заказанную по каталогу почтой, как он всегда делал.

— Где ты был? — спросила она, на этот раз гораздо серьезнее.

— В Копенгагене,— в третий раз ответил он. Элизабет неожиданно рассвирепела, швырнула щетку

и схватила Юна за ворот.

— Перестань нести чушь! — завопила она.— Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Где ты был?

Он подобрался и сурово посмотрел ей прямо в глаза, не мигая, как герои, наконец-то извлекающие на свет божий давно похороненную правду.

— Так ты не шутишь… — пробормотала она.

— Нет.

— Что ты там делал?

— Искал Лизу.

— Искал Лизу? В Копенгагене?

Элизабет не могла ему поверить. Но не устроила по своему обыкновению скандала. Глаза ее увлажнились, и она обескураженно и с болью в голосе произнесла: «Бедный мальчик…» Потрогала его стриженые волосы, словно они вместе с новой курткой явственно доказывали, что брат совсем плох.

— А я думала, ты в хижине.

У Карла была хибарка в горах близ озера. Изредка Юн во время охоты оставался там на ночь, когда забредал слишком далеко.

Элизабет оттолкнула его и потянулась за щеткой.

— Врешь ты все,— сказала она.— Тебе не удастся так просто задурить мне голову. Может, ты и сумасшедший, но я — нет. Пока во всяком случае.

— Так ты сваришь кофе?

— Я же сказала — нет!

На улице слышались мягкие шлепки — с крыши сползали комья снега. Зима, начавшаяся так, будет начинаться еще не раз. Выпавший сегодня снег стает завтра или послезавтра. А еще через пару дней опять наметет полметра. И эта маета — то снег, то дождь — будет тянуться, пока ветер и пятнадцатиградусный мороз не покроют остров коричневой коркой наста. Только тогда снег наконец ляжет.

Юн вышел в прихожую и внес свои вещи.

— Я тебе кое-что привез,— сказал он, вытаскивая две тарелки.

Это был датский королевский фарфор с орнаментом всех оттенков синего, сине-серого и небесно-голубого, за который Элизабет в свое время готова была убить любого. Но Юн так стремился представить самые безотказные доказательства своего путешествия, что не подумал вот о чем: это веши из безоблачных дней ее замужества, когда она еще была счастлива. Он перестарался.

Элизабет взяла в каждую руку по тарелке и смотрела на них, не в силах сказать ни слова.

— Кажется, я схожу с ума,— пробормотала она.— все, сдаюсь: ты был там.