Жы-Шы - Сергей Четверухин Страница 22

Если б я испытывала к нему каплю доверия, я, возможно, припомнила бы ситуацию, в которой должна была рыдать. Но этот павлин прав. У меня в жизни был повод выплакать все слезы, но я не проронила ни одной.

– Вот видишь, ма шер, что я говорил? Нет, определенно жанр плача – не твое. Не будем лепить из тебя Ярославну, – он плещет на дно бокала несколько капель коньяку и протягивает мне:

– Давай! Для связок и эмоций! – я выпиваю, почти не морщась, он выпивает следом, но это не мешает ему продолжать не дослушивать до конца мои песни.

Даже «Jane B.».

– Это что? Шопен, что ли? Этюд?

– Шопен. Прелюдия ре-минор.

– И какой сукин сын присобачил сюда текст?

– Генсбур придумал… для жены.

– Ах да, должен был догадаться, он же постоянно таскал у Шопена.

– Не таскал, а вдохновлялся.

– Тонкое замечание. А что? Неплохо. Можно сделать русский текст и – одним хитом в новом сезоне станет больше, – он чешет нос и пробует напевать, – там-там, там-там, та-та-там… музыка отличная, схавают, авторские за нее платить не надо, уже – плюс, а текст закажем… закажем… хоть Валерке Полиенко. Знаешь его? Для «Тату» писал, для «Зверей»… Только первым синглом эту вещь выпускать нельзя.

– Почему?

– Да все потому же. Темперамент у тебя другой. Ты – экстравертная, заводная, солнечная… Ты такая девочка-витамин жизни! Тебе для начала нужна мажорная песня. И образ нужно под нее делать, – он снова чешет нос, – позитивный. Вроде как все вокруг тоскуют, ноют, транслируют свою неудовлетворенность, а ты уже что-то нашла свое, что-то маленькое, но важное и спешишь поделиться этим с публикой. А? Я прав? Прав? Конечно, я прав. Я не могу быть неправ!

– Подождите-подождите. Какой образ? Вы ж меня еще не послушали толком…

– Я тебя уже полчаса слушаю. Все, что мне надо было, я услышал в первые пять минут. Голос чудный, – мягкий, молодой, но женственный… тембр узнаваемый, над манерой придется поработать. И над образом. Что-то свое для тебя нужно придумать, особенное. Чтобы отличаться от всех прочих ящериц в нашем террариуме.

– Подождите-подождите… Я вас правильно поняла? Вы хотите со мной работать? А как же – обсудить условия, контракт… – Я осекаюсь, наткнувшись на его внезапно застывший взгляд.

– Деточка, усвой сразу и навсегда. Это ты со мной хочешь работать. А я соглашаюсь или не соглашаюсь. Если ты не понимаешь этого, нам лучше сразу распрощаться. В тебе есть что-то. Ты – неплохой материал, который со временем может превратиться в хороший материал, который со временем, если приложить много сил, может превратиться в хорошую заготовку, которая со временем, если очень хорошо поработать и если удача будет на твоей стороне, может превратиться в отличную деталь этой гребаной машины под названием шоу-бизнес. То есть в артиста, востребованного публикой. А про контракты и прочую маяту мы с тобой будем говорить только после того, как ты ответишь мне на пару вопросов. Самых важных вопросов. Вопросов, на которые ты должна ответить, прежде всего, себе. И, без ясных, без твердых, без однозначных ответов на них, даже не вздумай пытаться делать малейший шажок в сторону сцены. Готова?

Я молча киваю.

– Ты очень хочешь этого? – долговязый Гвидо приближается ко мне вплотную.

Ну, какие тут могут быть слова? Я энергично киваю.

– Ты просто очень хочешь этого или, может быть, ты хочешь этого больше всего на свете? – Гвидо наклоняется ко мне, согнувшись почти пополам и заслонив свет. Его пепельного цвета зрачки гипнотизируют меня из-под длинной челки.

– Да, – во рту пересохло, я выдыхаю из себя короткое слово.

– Ты должна мне сказать, ты хочешь этого просто больше всего на свете или настолько больше всего на свете, что готова идти на любые жертвы ради этого? – чертов ариец продолжает допрос. Его челка колышется прямо перед моими глазами, я разглядываю начинающие редеть волосы. Кажется, он натуральный блондин, и это очень не вяжется с его именем. В моем представлении люди по имени Гвидо должны быть жгучими брюнетами. И вообще, у него серьга в правом ухе, как у Элтона Джона. Правду говорил Фил, все продюсеры – пидорасы.

Я киваю. Так убедительно, как только могу.

– Я хочу услышать, ты просто готова идти на жертвы ради этого, потому что хочешь это больше всего на свете, или ты можешь пожертвовать всем ради этого? Абсолютно всем? Отдать этому жизнь? Всю твою прекрасную маленькую жизнь, со всеми ее крохотными домашними радостями, мужчинами, детьми, собаками, подругами, магазинами, косметикой, телесериалами, – его бархатный голос становится вовсе вкрадчивым, а уши будто начинают шевелиться. Психологический трюк?

Я молчу. Молчу. Молчу. Молчу. А затем медленно, будто во сне открываю рот. Аль Пачино, я видела, как-то раз открывал его похожим образом в кино.

– Да-а-а-а-а! Да-а-а-а-а! – меня прорывает, как трубу канализации. Я ору, срываюсь на визг и последнее, о чем успеваю подумать: «Дура! Ну, какой профессионал в рассудке согласится работать с такой истеричкой!»

Гвидо говорит:

– Ты должна знать эту историю. Я хочу, чтобы твое топтание было осмысленным, – он кусает ноготь на большом пальце. Очень смешно видеть, как взрослый человек грызет ноготь, но по тому, с каким пренебрежением он это делает, понимаешь – ему пофигу, что подумают окружающие, человек в этой жизни состоялся.

Гвидо говорит:

– Мне было двадцать три года, когда я приехал в Москву из родного Саратова. Ты бывала в Саратове? Скоро побываешь. Скучная дыра, как и большинство городов, в которых ты скоро побываешь… А я был худой молодой бездельник с дипломом учителя русского языка и литературы. Денег в кармане – ровно на месяц полуголодной жизни, родни в Москве – ноль, знакомых – человека три, да и те – ничем мне не обязаны. В рюкзаке – пара рубашек, книжка Платонова и одна мечта. Ты сейчас будешь смеяться, но когда я приехал в Москву семнадцать лет назад, отгадай, кем я хотел стать?

У меня нет настроения играть в «угадайку», поэтому я сразу выкладываю пять вариантов, с подтекстом «нужное подчеркнуть»:

– Космонавтом, стоматологом, мэром, президентом, богом…

– Я хотел стать певцом. Рок-звездой. Петь свои песни.

Я смеюсь. Он угадал.

Гвидо продолжает:

– Записать альбом в девяностом году стоило копейки, по сравнению с тем, что сейчас. Но все равно нужны были деньги. Эти копейки надо было где-то взять. Только что погиб Цой, по улицам бродили неприкаянные подростки в черном, а я сочинил песен двадцать в его духе… Не из-за конъюнктуры, не смотри на меня так… я действительно был им… пропитан, что ли. У него был песенный язык, абсолютно совпадающий с тем временем. Казалось, что по-другому сочинять просто нельзя. Я попробовал показать свои песни Айзеншпису, продюсеру Цоя, но меня даже близко к нему не подпустили. Сказали: «пришлите запись». А запись надо как-то делать… А денег нет. Мне повезло, один из моих случайных малознакомых в Москве работал официантом в ресторане «Прага». В те времена это был главный ресторан, обслуживающий, как сейчас говорят, «светские мероприятия». Официанта звали Григорий, он был настоящим артистом своего дела – просто акробат с подносом, жонглер бутылками, холодцами и солениями. Таким я его запомнил. А еще он говорил на трех языках и закончил МГИМО. Григорий по доброте меня иногда подкармливал на кухне ресторана, там, на тарелках много чего оставалось. Однажды я пришел, как обычно, с черного хода – и в кухню, а у них в зале серьезный банкет, мэрия с деятелями культуры гуляли. Я в щелку между портьерами смотрю на них – интересно! Вижу, Айзеншпис с Демидовым выпивают, чокаются, довольные, смеются… Я чуть было не выскочил из-за портьеры. Вовремя спохватился, в моих «адидасовских» трениках и в майке меня бы сразу повязали и закрыли суток на пятнадцать. Но в тот момент у меня неожиданно созрел план действий. Я занял у артистичного Григория сто пятьдесят рублей – месячная зарплата по тем временам – и купил на эти деньги приличный костюм. Затем я попросил его узнать дату очередного банкета и в этот день сидел в полной боевой готовности за своей портьерой. Выбрав подходящий момент, я незаметно вышел из-за нее и смешался с гостями.