Дети мертвых - Эльфрида Елинек Страница 22

У кого в ручье водится самая зрелая форель — вот в настоящее время один из основных вопросов, поскольку тенистые сады состязаются между собой: что они могут нам предложить. И мы терпим эти и другие вопросы, а также вопросы о людях, о которых мы не любим вспоминать. Кто они такие? Эдгар Гштранц совсем неплох, но злоупотребляет своей памятью для воспоминаний и немного вспоминает про тех трёх давешних походников, которые давно скрылись за поворотом, о, да вот же они! Будто фильм отмотали назад, этот виток дороги просто продублирован, дорога — винтовая лестница, и по ней во второй раз поднимаются те давешние трое. Снова слышится хруст их туристских ботинок по щебню, снова шорканье их штанов. Или Эдгар сбился с пути? Ибо как он попал на эту местную гору окрестных жителей, на которой он больше не чувствует себя как дома? — она кажется вдвое выше той, которую он знал раньше. И вдруг от продублированных походников не осталось и следа — ни звука шагов, ни помпончика шапочки, ни взмаха руки. Для кого эта новая гора должна стать родиной, а для кого-то даже и второй родиной? Кто должен здесь, на этой возникшей новой родине, приобретать земельные участки? — ведь здесь ещё совсем ничего не размечено. Эдгар замер посреди своих шагов, которые, казалось, закаменели на его теле, но чу, шаги поднимаются по его телу всё выше и выше, как паводок. Только что он совершенно нормально сидел на этом ландшафте на мели, но потом поднялся. Почему же тут что-то удвоилось? Поскольку даже старшие из нас здесь с удовольствием реконструировались, а молодёжи нужен новый огонь, новые опасности, чтобы обжарить на них свои сочные филейные части? Ничто тут не способствует тому, чтобы остаться, а Эдгар всё же должен остаться. Что-то схватило его за руку и держит, хотя здесь нет никого, кроме него, и вдруг его что-то сбивает с ног. Земля под ним вне себя от радости, что ей напоследок удалась такая шутка, которую этот молодой человек ещё не знал: что она, земля, может здесь лежать! То, что значилось на походной карте, вдруг перестало соответствовать действительности, и соответствуешь ли ей ты?

Седина щебёночной дороги, кажется, ненадолго остановилась перед возвращением в родовую материнскую скалу, которая всё ещё подставляет ей свою зияющую окровавленную щель, железно-красную, брутально развороченную после миллионолетней задержки. В три часа пять минут Эдгар Г. прилёг на кровать ландшафта, будто провалившись в Ничто, в три часа семь минут страх вырвал его из дневного сна, в котором он, казалось, пребывал всё время. Что-то хочет его забрать! Он бесцельно бежит вверх, в гору, всё здесь ему незнакомо, хотя эту местность он знает уже много лет. Как будто кто-то схватил его левой рукой за горло, в правой держа наготове оружие. Пока глаза Эдгара привыкали к наступившей темноте, он наскочил на падкий до лакомства нож. Так, теперь всё смешалось. Оба сателлита бесперебойно изрыгающего музыку плеера выпадают из его ушей, тем более что из них только что затрещало, как из трещотки гремучей змеи. Все пьесы сыграны. Внезапно из-за кустов выходит турист, который кажется Эдгару знакомым — как будто он смотрится в зеркало. Турист, должно быть, оставил свеж воды за кустом, а может, он думает, что доплыл до Индии или открыл Америку, которую только Эдгар может эксклюзивно представлять в своих кроссовках и брюках.

Эдгар прищуривается, из-за поворота вырывается яркий свет, землю осенило, свет ослепил его, свет тянет за него, как будто участвует в перетягивании невидимого каната. Природа не должна так близко подступать к нему! Откуда свет, откуда шум. Шум большого города у этого уединённого местечка? Там, за изгибом правды, за поворотом стоящих вокруг, словно войско, гор всё-таки невозможно, чтобы был построен город, даже если представить, что его рассыпал там гигантский ребёнок. Там просто не было места для него. На Эдгара опрокинулась порция мощи, но только сделанной из сахара и кокосовой стружки, и он замер с дрожащими боками. Он оторвал от сердца музыкальный прибор, с ленты которого извлекал прекрасные звуки, но из коробочки всё ещё льётся бит, вдвое быстрее, вдвое больше звуков, чем раньше. Потом лента стёрлась. Горы заполняют пространство, здесь их учебный плац, к которому они приписаны. И тут снова мужчины, походники. Один нагибается, чтобы завязать шнурок, другой вытирает пот и старается отдышаться, а третий спокойно справляет свой бизнес, который они же и отняли у него чуть ли не шестьдесят лет назад. И тут первый наклоняется к своему ковру, который его сосед смахнул у него с пола, чтобы наши ноги не путались в нём, и хочет его скатать. Не о него ли Эдгар только что зацепился ногой? Он будто прилип к природе, Эдгар Гштранц, как жвачка, поскольку экзистенции играют с ним, своим абсолютным экзистенциальным минимумом, как и мы когда-то играли с ними, причём на них же самих. Они скоро опять нас хватятся. А мы уже не там, мы съехали за это время. И можем отговориться тем, что были в отпуске.

ПУСТАЯ КОМНАТА стоит перед Гудрун по стойке «смирно» и не блещет красотой. В комнате ничего, что носило бы на себе печать рабы божьей Гудрун, для чего же тогда были все те картинки со святыми в восьмилетней школе? Она бы и без них не нашла дорогу домой, чтобы отделить чистое от тяжкого. Гудрун видит природу и того и другого; и то и другое ей лишнее, и она ищет выключатель. Как будто нет окна, как будто она, Гудрун, открыта и через неё можно просто пройти насквозь. Как сделать себя видной или хотя бы просветить? В детстве она ещё застала один из тех рентгеновских аппаратов в обувных магазинах, должно быть последний, оставшийся в употреблении в её неторопливом, сонном городке. Мать, продавщица и Гудрун смотрели через иллюминатор внутрь стопы Гудрун, не жмёт ли башмак. Не разорвёт ли его охота плоти к перемене мест. Что за ужас был видеть свой скелет, хотя бы и малую его часть! Косточки смиренно пребывали в покое, без платы за постой найдя приют в уютной плоти. Но эта здешняя пансионатная комната — ещё чуть-чуть, и вся мебель поникнет, как увядшие листья. Свет не преломляется в глазах у Гудрун. Что-то вползает в её череп, воспоминание, но дух сегодня закрыт на выходной. Забвение ощутимо почти физически, оно хочет выскочить из головы Гудрун и сбежать, если выйдет: перед воспоминанием о другой, куда более тесной комнате, на которую давили тонны земли, и приходилось этому давлению сдаваться. Робкий обмен с глиной, окружающей тело, как будто она была обожжена в печи в горшок для тела, и с животными, которые неторопливо шебаршат по скосам. И тяга во всех членах скорей быть исторгнутой в землю и раствориться в земле. Бренная земля, разваренное блюдо хорошей домохозяйки, в котором утопаешь, даже не подумав, сможешь ли его переварить. Со многими беспечно разбазаренными миллионами людей случилось то же самое. Почти породнившись с травой и листвой, догадываясь, что те тоже хотят пробиться в землю. При жизни у Гудрун никак не получалось стать чётко очерченной личностью. Сыгранно, хоть у некоторых людей и нет решётки, в которой они заключены, но там, где все хотят светиться, чтобы эти рекламные ролики, эти нежные леденцы любви, просыпались на них, там другие хотят лишь вырваться из этого аккуратно расчерченного на квадраты плана, где разместить кухню, где детскую комнату и где эту стиральную, мокрую клетку (ведь все живые клетки действительно мокрые!). Они хотят только прочь, даже если к ним приставлен кто-то, рыцарь в железных доспехах или Аннелиза Психо, которая хочет насмешить тебя при и без того коротком пребывании в больничном отделении. Ведь маски — бумажные и быстро расползутся от плевков. Это раз плюнуть даже аквапаркам, они с этим легко справляются, и вот уже катишься с визгом и плеском на стебле из мяса и в листьях из кожи в пропасть удовольствия, и это так же весело, как вздутые консервные банки: хочется запретить их открывать, можно заболеть от наслаждения их содержимым, если не разогреть их как следует и наскоро съесть, даже не присев. Стоя. Перед парашей. Как ещё сказать? У кого слишком набита голова, тот, к сожалению, оказывается пуст, когда надо раскошелиться. Это, я думаю, хорошо символизирует женский оргазм, которому так долго грозили чахотка и бесчувствие, смерч, в оке которого пропадёшь, если вовремя не позаботишься о беззаботности и о ярких соломинках, которыми сможешь закрепить свой напиток на земле или ещё как-то его дисциплинировать, как это делают заклинательницы змей. Голова не должна быть слишком тяжёлой, когда её откидываешь, иначе она просто упадёт вниз. И в поражении женщина ничего не выигрывает. Это касается и той, которой мы дорожим, хоть её деяния и дёшевы. Бывают такие благотворительные базары, на которых её можно даже поласкать. Но эта комната пансионата, где мы находимся с Гудрун Бихлер, не клетка, она нам для того, чтобы нас могли взять за руку, спасти и сохранить.