Темное дитя - Ольга Фикс

– Ты никуда не поедешь.

– Придется, – вздохнула я, доставая из кладовки чемодан на колесиках. – Билеты куплены, так что поздняк метаться. Не могу ж я подводить человека.

Удушливая волна жара пыхнула на меня оттуда, как из печки. Я быстро захлопнула дверь кладовки и отступила назад, поближе к неистово рычащему вентилятору.

У отца в квартире отродясь не было кондиционера, не знаю уж, как он без него выживал. Сама я здесь пока что еле сводила концы с концами. Какой уж тут кондиционер! Хоть он и стоял у меня в списке первым среди отложенных до непонятно когда покупок.

Она вырвала чемодан у меня из рук и шарахнула им об стенку с такою силой, что одно колесико погнулось, другое вовсе отломилось и закатилось куда-то за угол коридора.

– Тём, что ты творишь!

– Ты! Не! Поедешь! Никуда! – Она вцепилась в чемодан зубами и стала рыча, с остервенением драть его зубами на части. Куски кожи полетели во все стороны, пластмассовая ручка больно ударила меня по щеке.

– Тём, ну что ты как маленькая? Ну поеду с рюкзаком, делов-то.

Она выгнулась и зашипела на меня, как кошка. Из глаз полетели искры, полыхнули, упали на ковер и погасли. Я тревожно проследила за ними взглядом. Черт, с нее ведь станется и пожар устроить.

– Тём, ну давай по-человечески поговорим. Мне самой не очень-то хочется ехать… Но, понимаешь, бывают всякие обстоятельства…

– Не хочется – и не едь!

– Тёма, я тебе сто раз уже объясняла!

– Я тебя не пущу!

– Как? Малыш, как ты можешь меня не пустить?

Она стояла у окна, я – перед входом в комнату. Внезапно, одним прыжком преодолев разделявшее нас расстояние, Тёма повисла у меня на шее, обхватив талию ногами, и заревела – громко, по-детски, шмыгая носом, пачкая мне майку слезами и соплями.

Слезы у нее были обычные. Соленые, как у всех людей. Я погладила ее по остро выпирающим лопаткам. Какая же она худенькая, в чем душа…

– Тёмушка, перестань! Тём, ну ты чего?! Тём, ну я же вернусь! Вернусь скоро-скоро! Солнышко, ты даже соскучиться не успеешь! Ну хватит уже, ты меня задушишь.

– Не вернешься! Не вернешься, потому что никуда не уедешь! Нельзя! И-эфшар!

Спрыгнула с меня и заметалась по комнате, брызгая слюной и отчаянно жестикулируя. На миг мне показалось, что она сошла с ума. Изо рта ее потек поток слов, в котором ничего нельзя было разобрать, поскольку как всегда, волнуясь, Тёма мешала русские слова с еврейскими, арабскими, арамейскими, других каких-то древних, давно исчезнувших с лица земли языков, на которых говорила с ней мать.

Внезапно в комнате сделалось темно, несмотря на пылающее за окном солнце, и прохладно, несмотря на удушливую жару, который месяц не выпускавшую Иерусалим из своих цепких объятий. Ох уж эта израильская жара! Как я ее ненавижу!

Лопасти вентилятора замерли, беспомощно дернувшись в последний раз. Поток незнакомых слов неожиданно прекратился. В комнате воцарилась гнетущая тишина, изредка нарушаемая треском электрических разрядов. Тёмка, не мигая, смотрела куда-то вверх.

Под потолком сконденсировалось лиловое облако. Внутри него вспыхивали маленькие багровые молнии. В воздухе запахло свежестью и озоном. Громыхнул гром, и с потолка на ковер хлынул дождь.

Дождь! Дождь! Моя главная мечта в этой изнывающей от жары стране! Как часто он в последнее время снился мне по ночам.

Наверное, она тайком заглядывала в мои сны.

Господи! Как же мне не хватало дождя!

Забыв на мгновение обо всем на свете, запрокинув голову, я подставила лицо под струи воды и, зажмурившись, замерла, обхватив плечи руками, постанывая, не в силах сдержать охватившего меня блаженства.

Мы стояли посреди комнаты, и ливень хлестал нас по волосам, по плечам, стекал по спине, по лицам, обожженным солнцем, затекал сладковатыми каплями в полуоткрытые рты.

В дверь квартиры забарабанили:

– Эй, соседи, есть здесь кто-нибудь?! У нас течет с потолка! Трубу у вас, что ли, прорвало?!

– Сейчас-сейчас! – откликнулась я, не сразу очнувшись, откидывая мокрые волосы со лба.

Дождь перестал. Вокруг все было залито водой. От ковра и от постели шел пар, в трещинах плиток пола стояла вода, большая лужа растекалась на полу в коридоре – коридор у нас на пару миллиметров ниже комнаты.

– Что ты натворила! – шикнула я на Тёмку. – Немедленно убери!

Тёмка щелкнула пальцами, и вода в мгновение ока испарилась.

– Теперь ты не уедешь? Нет? – шепнула она, явно довольная, скрываясь в ванной, пока я шла объясняться с соседями.

Глупая! Можно подумать, дело в дожде!

Если б только я могла ее взять с собой…

* * *

– Ну, за тебя! Не могу поверить, что ты это всерьез. – Светка отпила из стоящего перед ней бокала и тут же снова долила его из спрятанной под столом бутылки. Бутылку мы прятали под столом от моей мамы, которая не одобряла бытового пьянства, то есть пьянства без повода.

Хотя, по правде говоря, повод у нас был. Проводы меня.

– А что тебе здесь видится такого уж странного?

– Ну… вообще. Сама как думаешь – нормально? Живешь ты себе живешь, ходишь в детсад во дворе, в школу через дорогу, в институт поступаешь в трех остановках, замуж по той же ветке метро выходишь и вдруг – фьють! Все к чертям!

– Вот-вот. Вся моя жизнь прошла вдоль одной и той же ветки метро. И была такая же серая. Убиться можно! Когда-нибудь надо менять цвет.

– Но не столь же радикально… – Бутылка звякнула, вновь осторожно возвращаясь под стол.

– А по-моему, Свет, только так и можно! А не то что некоторые – хвост по частям. Каждый день еще кусочек, еще кусманчик, еще лоскутик – и каждый раз заново болит. Я б не выдержала. А так раз – и на другой край земли. И все по новой!

– Не пугай меня! Не в Америку едешь. С Израилем у нас хоть безвиз.

– Во-о-от! Совсем другой разговор! Приедешь ко мне в отпуск. Буду пичкать тебя фалафелем с хумусом, пока не растолстеешь. Будем вместе валяться на морском берегу и смотреть на заходящее солнце.

– В Иерусалиме ж нет моря!

– Подумаешь! Зато в Тель-Авиве есть. Сорок минут на автобусе. Меньше, чем от нас до центра.

– Счастливая ты! Все у тебя просто…

– Светусь! – Я бросаю паковать книги и сажусь на диван рядом с ней. – Да ведь все просто и есть! Берешь билет, садишься и едешь. Главное, ничего не усложнять.

– Чего тебе здесь-то не живется?