Отчий сад - Мария Бушуева Страница 21

Возможно, все душевные порывы предков Митиных, священников-миссионеров, сконцентрировались в нем, но помни, Рита, что свет, сконцентрировавшись в линзе, способен прожигать.

Если я прожигал — и обжигал — и сжигал — вины моей не было в этом. Так зачем же виню себя?..

Уверенный, что бабушка будет спокойно спать, считая, что внук на даче, и подзабыв о ри-ри, что означало ритуальный Ритин вечерний звонок (она всегда проверяла, на месте ли ее принц), встретив случайно, возле собственного дома бывшую свою приятельницу, круглоглазую узенькую Альмиру, он отправился к ней и провел у нее ночь.

«Вода на поверхности искрится, переливается, кажется легкомысленно-игривой, но глубина ее способна и притянуть, и отпугнуть робких пловцов. И небо вроде вот оно, рядом, с беспечными кудряшками белых облачков, с желтым солнышком, точно из детского мультфильма, но все выше, все выше поднимается самолет, а нет небу конца, за

облачными кудряшками снежные холмы, а дальше огромные поющие пространства, величественное безмолвие…»

— Юлия Николаевна отложила книгу и задумалась. Альмиру любил он год, он любил в ней свой образ Азии — ее орнаменты и тонкие запястья, ее шелковые ресницы, прикрывающие осторожные зрачки, ее горловой крик несущегося наездника, ее навязчивые пряные мелодии и то страстное зло, которое угадывалось под вежливосладкими улыбками и плавными движениями. Он звал ее просто Азиаткой. Она была для него линией, красками, пластикой Азии. Он рисовал ее очень много — и много любил. Он никогда ни к кому не возвращался, и, возможно, провел с ней нынешнюю ночь, только чтобы вспомнить запахи и цвета Азии своей души — так вспоминается что-то во сне, уже к полудню следующего дня полностью стираясь из памяти. И утром он шел к мольберту, чтобы не потерять мелодию ее линий, изогнутых, смуглых: музыкальные зигзаги в пору их страсти рисовались им на всех листочках совершенно автоматически. Наброски его, кстати, Инесса и ее приятели сравнивали с рисунками Пикассо и графикой Анатолия Зверева. К сожалению, и тогда он уже понимал, что Альмира для него — лишь разложимый на линии и краски символ, через узкое горлышко которого пил он древний и душный дух Азии, чтобы, захмелев, превращать его в наркотические образы на полотне. Чувственности обычной Альмира в нем не пробуждала. И она женским чутьем, видимо, улавливала в нем это и однажды призналась в своем непонятном страхе: что-то будто в тебе не совсем человеческое, сказала шепотом, будто мы не в постели, а в Космосе…

Чувственно влекла его, как ни странно, Ритка. И если и рисовал он ее, работы его были или открыто, или чуть завуалированно эротичны.

Может быть, он забыл намеренно о ее обязательном звонке? Любят все Ярославцевы немного подразнить, так — для придания жизни некоторой остроты.

Но Ритка готова была его убить!

Не забавно ли? Милая дуреха. Контролировать его каждый шаг — это, пожалуй, слишком. Достаточно ему пристального Циклопа — его старой кормилицы.

Но уже было жаль ее, и он тут же приехал к ней на работу

— она заведовала культработой клуба. Они пошли в парк, она курила и язвила насчет его распутного образа жизни. Он весело лгал, что был у приятеля. Если в творчестве он шел, пожалуй, одной из самых трудных дорог, то в общении предпочитал пути наименьшего сопротивления.

Мимо катали свои разноцветные коляски молодые мамы, шли старушки с палочками, бежали, выкрикивая что-то и хохоча, дети, на лицо Ритке падала тень от ветки, делая ее похожей на даму со старинного полотна, а ветер нес пепел от ее сигареты обратно и ссыпал на Митины джинсы… У нас будет вот такой малыш, думала она, когда мимо проплывала очередная коляска, побегает он тогда у меня, еще посмотрим, кто будет бегать — я за ним или он за мной. А его завораживала тень от листьев — и он, наклоняясь, целовал Ритке висок. Он всегда желал и жалел ее, такую маленькую и смешную! Она не очень мешала ему: ее стремление поймать его в клетку было подобно усилию лилипутихи, пытающейся связать Гулливера. Однако ты недооцениваешь моей хитрости, думала она, силой не смогу одолеть, хитростью опутаю моего великана. Но ни о каких ее хитрых планах он совершенно не тревожился. Часто мысленно он сажал ее на ладонь и улыбался: какая хорошенькая девочка, просто чудо. А порой, чтобы девочку сильно не запугать, он тоже превращался на время в Мальчика-с-пальчик, поскольку, сам тому удивляясь, умел становиться то огромным, то необычно маленьким. В его удивлении была все-таки доля небольшого мужского нарциссизма — нравился он себе иногда, черт возьми!..

— Я так перепугалась, Наташке позвонила, — призналась вдруг она.

— А вот это зря. Не надо волновать сестру по пустякам.

— Для тебя пустяк! пустяк! А для меня… — и она заплакала. Она уже минут пятнадцать хотела, чтобы слезы красиво потекли по ее щекам, но они не текли, потому что Митя болтал какую-то ерунду со смешными подробностями про приятеля, у которого ночевал, и снова целовал ее в висок, — наконец ей все же удалось зарыдать прекрасно, как в кино.

— Ты не понимаешь, как я беспокоюсь! — рыдала она. Он обнял ее. Она всхлипывала.

— Смотри, — шутливо пригрозил он, — накличешь своими слезами дождь. И точно: через несколько минут полил дождь. Тучку краем глаза он давно приметил над городом, бессознательно фиксируя все изменения в природе, потухание красок или, наоборот, их возрастающую интенсивность, особенности движения людей, зигзаги ветвей, колышущихся на ветру или неподвижных… Дождь лил, Ритка перестала рыдать.

— Бежим! — позвал он, и они побежали к ее клубу. У дверей, уже под навесом, она еще раз с изумлением оглянулась: льет, как из ведра. * * *

Мура приготовился. Сделал сам ужин: потушил баклажаны, открыл банку креветок, сварил два яйца вкрутую, пошинковал, плача, лук, все смешал, получился салат, заправил его майонезом — все Мура может купить!

— а баклажаны будут гарниром к вареному мясу. И приправы добавил в меру, чтобы только усилить аромат свежей говядины, а не заглушить, хотел телятинки поджарить, но показалась несвежей. Нарезал и помидоры, добавив к ним тоненькие зеленые пластинки свежего перца и прозрачные кругляшки лука, один салат с майонезом, второй для разнообразия заправлен подсолнечным маслом. Фрукты: груши, яблоки, дыня. Разве мало? К фруктам и шоколадным конфетам — коньячок, к мясу — неплохое винцо. Недурственно получается. Роскошный ужин. Серафима отправилась к Антону Андре

евичу. Они вообще постоянно курсировали из его квартиры в ее и обратно. Долго мамаша меня не выдерживает, а я ведь поору на нее, а все потом сделаю сам. И обед. И пол даже вымою. Цены мне нет. Разве так мы жили, когда я свою кандидатскую писал? Разве приволакивал ящиками я сгущенку, мандарины, шоколад, мясные консервы? Я, между прочим — единственный кандидат наук, торгующий пивом! Скажешь Феоктистову — знаешь, парень, люблю я, признаюсь тебе, Сальвадора Дали, он аж облезет. А матушка моя все больше импрессионистов. Такие вот пироги. Жениться Муре хотелось с умом. Наталья не была абсолютной красавицей — так это и хорошо: не слиняет, как преды дущая стерва. И сексуального опыта совсем нет, Муре будет легче. Но шарма в Наталье — море, так определил, однажды увидев ее, Феоктистов, а он калач в энтих вопросах тертый! Читать книжки любит — тоже хорошо, будет детишкам на ночь сказки мурлыкать. А брат ее — вообще бриллиант! Правда, идея женитьбы на Наталье принадлежала Серафиме, но Мура уже подзабыл об этом. Он сам еще два года назад обратил на врачиху внимание! Причем тут матушка? На фоне вульгарных раскрашенных жен остальных пивоторговцев Наталья будет звездой!