Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник) - Эдвард Сент-Обин Страница 20

— Сейчас покажу, — сказала Элинор и увела Бриджит в дом.

— Ну у тебя и подруга… — заметил Дэвид Николасу. — Как бы ее получше назвать? А, егоза.

— Ладно, пока сойдет, — сказал Николас.

— Нет-нет, не извиняйся, она совершенно очаровательна. Может быть, выпьем чего-нибудь покрепче чаю?

— Прекрасная мысль.

— Шампанского?

— Великолепно.

Дэвид принес шампанское и сорвал золотистую фольгу с горлышка прозрачной бутылки.

— «Кристал», — уважительно произнес Николас.

— Или лучшее, или перебьемся, — сказал Дэвид.

— Вот, кстати, — начал Николас. — Мы с Чарльзом Пьюси на прошлой неделе как раз его и пили в «Уилтонс». Я спросил Чарльза, помнит ли он Гюнтера, бестолкового амануэнсиса ^{27} Джонатана Кройдена. А Чарльз — ты же знаешь, он глухой как пень — как рявкнет так зычно, на весь ресторан: «Да какой он амануэнсис? Вафлер он, вот он кто!» На нас уставились все посетители…

— Ну, тех, кто с Чарльзом, всегда разглядывают, — ухмыльнулся Дэвид; такое поведение было весьма типичным для Чарльза, но только его знакомые понимали, как это смешно.

Спальня Бриджит была отделана веселым ситчиком в цветочек, на стенах висели гравюры с изображением римских развалин. На прикроватной тумбочке лежала «Жизнь в контрастах» леди Мосли ^{28}, и Бриджит положила поверх нее «Долину кукол» ^{29}, которую привезла с собой. Она уселась у окна и выкурила косячок, глядя, как дым сочится сквозь крошечные дырочки противокомарной сетки. Снизу донесся возглас Николаса: «Вафлер он, вот он кто!» Наверное, вспоминают школьные годы. Что ж, мальчишки в любом возрасте остаются мальчишками.

Бриджит подтянула ногу на подоконник. Косячок, зажатый в левой руке, грозил обжечь пальцы при следующей затяжке. Бриджит сунула правую руку между ног и принялась ласкать себя.

— Короче, не важно, амануэнсис ты или нет. Главное, чтобы дворецкий был на твоей стороне, — сказал Николас.

— В жизни всегда так, — подхватил Дэвид. — Главное, не что ты имеешь, а кого.

Эта глубокомысленная сентенция изрядно позабавила приятелей, и они расхохотались.

Бриджит легла на кровать, растянулась ничком на желтом покрывале и, закрыв глаза, продолжила ласкать себя. Перед ее внутренним взором мелькнул шокирующий образ Дэвида, но она заставила себя сосредоточиться на воспоминаниях о восхитительном Барри.

9

Когда работа стопорилась, Виктор нервически щелкал крышкой своих карманных часов. Поскольку звуки чужой деятельности мешали ему сосредоточиться, он предпочитал сам производить шум. Погрузившись в ленивые грезы, он щелкал медленнее, но чем больше досадовал на себя, тем чаще становились щелчки.

Сегодня утром он надел бесформенный свитер в крапинку, приобретенный (после долгих поисков) специально для тех случаев, когда одежда не имеет значения, и честно намеревался начать эссе о необходимых и достаточных условиях идентификации личности. Он сидел за шатким деревянным столом под желтеющим платаном у дома и от жары разделся до рубашки. К обеду он зафиксировал одну-единственную мысль: «Я написал книги, которые обязан был написать, но пока не написал той книги, которую обязаны прочесть другие». В наказание он решил удовлетвориться собственноручно приготовленным бутербродом, вместо того чтобы спуститься в «Кокьер» и там, в саду, под сине-красно-желтым зонтиком с рекламой пастиса «Рикар», съесть полноценный обед из трех блюд.

Он не мог отвязаться от невнятного замечания Элинор: «Личность как раз и заключается в уме». Личность заключается в уме. Глупость какая. И сбивает с толку. Но фраза преследовала его, как комар среди ночи.

Писатель время от времени задается вопросом, зачем воображать несуществующих персонажей, совершающих бессмысленные поступки, а философ изредка задумывается, почему для установления истины приходится изобретать всякие невозможные казусы. Давно не возвращавшийся к своей избранной теме, Виктор теперь не слишком верил, что неосуществимость — лучший путь к целесообразности, поскольку не так давно размышлял над экстремальным аргументом, который выдвинул Столкин ^{30}. И действительно, если «мой разум и тело разрушат, а из полученного материала создадут копию Греты Гарбо», то невозможно не согласиться, что при этом «не сохраняется никакой связи между мной и новообразованной личностью».

Как бы то ни было, сейчас, пока он еще не погрузился в пучину философских дебатов, любая попытка вообразить, что произойдет с идентификацией личности, если ее мозг разделить напополам между однояйцевыми близнецами, была весьма убогой заменой грамотному объяснению того, что представляет из себя личность.

Виктор отправился в дом за бисодолом, таблетками от изжоги. Как обычно, он слишком быстро сжевал бутерброд, проталкивая его в горло, как шпагоглотатель. Он вновь признал справедливость замечания Уильяма Джеймса, что личность складывается по большей части из «определенных движений головы и горла» ^{31}, хотя определенные движения желудка и кишечника ощущались не менее субъективно.

Виктор снова сел за стол, представил себе, что погрузился в размышления, и попытался наложить воображаемую картинку на полное отсутствие мыслей. В сущности, если он мыслительная машина, то ему необходимо техобслуживание. Сегодня его донимали не философские проблемы, а проблемы с философией. Однако же зачастую они были неотличимы друг от друга. Витгенштейн сказал, что философ обращается с вопросом, как врач с заболеванием ^{32}. Но каким способом его лечить? Слабительными? Пиявками? Антибиотиками, чтобы истребить языковую заразу? Таблетками от изжоги, чтобы растворить рыхлую тяжесть ощущений, подумал Виктор и негромко рыгнул.