Иностранные связи - Элисон Лури Страница 2

А все потому, что на кафедре у Винни — впрочем, как и на большинстве языковых факультетов — детская литература — что-то вроде бедной родственницы, падчерицы, которую вынужденно терпят, потому что слова ее схожи со сверкающими драгоценными камнями, которые притягивают многочисленных, пусть и не столь блестящих, студентов. И сидит она в углу за печкой, пока ее сестры, ленивицы и уродины, обедают за столом у декана — хотя, судя по тому, как неохотно к ним идут студенты, изо рта у этих сестриц должны сыпаться жабы и ящерицы.

Вот и сбылась моя мечта, с горечью думает Винни. «Атлантик» отметил мой труд. Как всегда, не повезло. Были ведь и другие, на кого профессор Циммерн мог бы излить свою злобу. А выбрал он, разумеется, меня — кого же еще?

А Фидо-то, оказывается, все-таки пробрался на борт самолета и теперь посапывает у ног Винни, вот только оттолкнуть его нет у нее сил.

Над креслом вспыхнула сигнальная лампочка; загудели двигатели, как будто им передалась внутренняя дрожь Винни. Сквозь мутное, кривое стекло Винни смотрит на серый бетон взлетного поля, на кучи грязного мерзлого снега, на взлетающие самолеты, но видит она бесчисленное множество номеров «Атлантик»: одни вот-вот отправятся, другие уже в пути, летят в одиночку или целыми армиями по Америке, едут в чемоданах у путешественников, мчатся в автомобилях и поездах, лежат стопками в киосках. Нетрудно представить последствия этого массового перелета. Винни видит — по всей стране, дома и на работе, в библиотеках и зубных кабинетах — своих нынешних и бывших коллег, студентов, соседей, друзей (не говоря уж о членах комитета, который присуждает гранты). Все они рано или поздно откроют «Атлантик», станут листать белые глянцевые страницы и наткнутся на ужасную заметку. Винни знает, кто из них разразится хохотом, кто прочтет эти строки вслух со злорадной ухмылкой, кто вздохнет сочувственно, а кто подумает или скажет со стоном: какой позор для кафедры и для фонда! «Бедняжка Винни, — бросит кто-нибудь. — Но согласитесь, название проекта у нее и впрямь забавное: „Сравнительное исследование игрового фольклора британских и американских детей“. Смех, да и только, в самом деле».

Забавное название? Может быть. Но уж никак не содержание, что и доказывает Винни вот уже много лет. Материал ее лишь на первый взгляд кажется несерьезным, а на деле в нем скрыт глубокий смысл. Взять, к примеру, — в голове у Винни само собой складывается письмо редактору «Атлантик» — тот стишок, против которого ополчился профессор Циммерн:

Хоровод мы ведем

И цветы с собой несем.

Пепел, пепел,

Все умрем.

Стихотворение это, как свидетельствует и сам текст, и исторические данные, скорее всего, датируется периодом Великой чумы 1665 года. Если так, то в строке «и цветы с собой несем» речь, вероятно, идет о букетах цветов и трав, которыми лондонцы пытались защититься от болезни, а в строках «Пепел, пепел, все умрем» — о том, как сжигали мертвые тела, которыми были усеяны улицы.

Если бы профессор Циммерн взял на себя труд провести исследование… или хотя бы обратился к специалистам по данному вопросу, сочиняет дальше Винни свое воображаемое письмо, он… он остался бы жив. Непрошеные слова возникают по собственной воле и заканчивают предложение. Неведомый Л. Д. Циммерн — Винни представляет его толстым и лысым, хотя на самом деле он вовсе не такой — предстает перед ней жертвой чумы. Бледным раздутым трупом он лежит на лондонской мостовой семнадцатого века; одежда вся в блевотине, лицо почерневшее, перекошенное, руки и ноги уродливо сведены предсмертной судорогой, а рядом — букетик увядших трав.

Многие из этих стишков, на первый взгляд «бессмысленные», — продолжает Винни, слегка напуганная своим видением, — содержат подобные ссылки на исторические события и передают в устной форме…

Пока стюардесса на безукоризненном английском произносит заученные фразы, Винни все пишет мысленное письмо редактору. В голове у нее вертятся слова из лекций и статей вперемешку с обрывками речи из громкоговорителей. «Детский игровой фольклор… поднимите спасательный жилет над головой… древнейшая в мире литература… затяните ремни спереди и убедитесь, что замок… олицетворяющая для миллионов людей первый, если не единственный, опыт соприкосновения с… потяните за шнур, чтобы жилет наполнился воздухом». Да уж, воздухом… Именно что воздухом. Винни знает из горького опыта: от таких писем никакого проку. В лучшем случае на них отвечают вежливым отказом («К сожалению, объем нашего журнала не позволяет…»), а в худшем — печатают спустя несколько недель или месяцев, когда о твоем позоре все уже забыли, и выставляют тебя разобиженным неудачником.

Нет, писать в «Атлантик» ни в коем случае нельзя. Мало того, нельзя никому ни слова говорить о статье — ни друзьям, ни врагам. В ученом мире не принято жаловаться на критиков, это считается унизительным, недостойным. Жаловаться можно только на злоключения, общие для всех коллег: на плохую погоду, инфляцию, на шалопаев-студентов и так далее. А плохие отзывы критиков, как и недостатки внешности, нужно обходить молчанием. Недаром мать учила Винни в юности: «Если у тебя прыщик на лице или пятнышко на платье — ради бога, не говори об этом вслух. Ни к чему лишний раз напоминать о своем недостатке и уж тем более привлекать внимание тех, кто сам ни за что не заметил бы». Вполне разумно. Одно плохо: никогда не знаешь наверняка, кто заметил, а кто — нет. Никогда, никогда. Фидо, который до сих пор лишь с надеждой поскуливал, положив лапы на колени Винни, теперь залезает к ней на руки.

Все громче ревут двигатели; самолет катится по взлетной полосе, набирает скорость. Наконец, задрав нос, отрывается от земли; у Винни, как всегда, желудок ухает куда-то вниз, а изголовье кресла, кажется, бьет по затылку. Сглотнув, Винни поворачивается к иллюминатору: внизу, под неестественным углом, проносится мимо кусок замерзшего, серого Лонг-Айленда. Кружится голова, подташнивает, на душе обида. «Немудрено, — скулит Фидо, — никогда не избавиться тебе от такого позора. Это часть твоей убогой жизни, череды потерь и неудач».

Винни, конечно, знает: ни к чему так убиваться. Но знает она и другое: люди, у которых, кроме работы, в жизни больше ничего нет — ни мужа, ни любовника, ни детей, ни родителей, — принимают подобные неудачи близко к сердцу. В те времена, когда Винни была замужем — очень давно и недолго, — неприятности на работе не задевали ее глубоко, не могли потревожить ее домашнего уюта (а позже не могли отвлечь ее от семейных передряг). Они были, скажем так, за бортом — за стенами дома, приглушенные. Теперь же все удары обрушиваются прямо на нее, будто из иллюминатора вынули стекло и ее хлещет наотмашь по щекам Атланти… нет, не «Атлантик», а холодная, замерзшая, мокрая ладонь океана, над которым они сейчас пролетают и в честь которого назван журнал; хлещет снова, и снова, и…

— Простите. — На этот раз Винни слышит настоящий голос; говорит пассажир в кресле у прохода, грузный, лысоватый, в кирпичного цвета костюме на западный манер и кожаном галстуке.

— Да?

— Хотел взглянуть на вашу газету, вы не против?

Винни, конечно же, против, но из вежливости не говорит об этом вслух.