Форсайты - Зулейка Доусон Страница 2

Перед ней стоял ее сын, глубоко засунув руки в карманы и хмуро постукивая ногой по асимметричному чугунному экрану, скрывавшему пустой камин, он неодобрительно изучал шедевр джазового века, висевший над каминной доской.

Близился день его шестнадцатилетия, и мужчина, в которого скоро превратится этот самый Кит Монт, уже сейчас начинал проявлять себя во всевозможных, пока что еле уловимых, мелочах. Об этом можно было судить по огоньку, вспыхивавшему вдруг в его холодных серо-голубых глазах, спрятанных в данный момент сонно полуопущенными веками и ресницами; по высокому надменному лбу, который сейчас скрывался обязательной школьной стрижкой каштановых волос, а особенно по рисунку еще по-детски пухлых губ, прикрывавших идеально ровные белые зубы, в котором просматривалось порой нечто от сытого кота.

– Тут я тебе ничем помочь не могу, и ты сам это отлично знаешь, – сказала Флер. – Раз Финти хочет, чтобы ты пошел с ними, разговаривать не о чем.

– Но у меня ведь опять разыграется сенная лихорадка, – возразил Кит, сам чувствуя по звуку собственного ломающегося голоса, что отговорка, хорошо работавшая прошлым летом, звучит неубедительно.

Флер пожала плечами, обтянутыми золотистым шелком безукоризненно сидящего костюма.

– Обстоятельство, возникающее по мере надобности, тебе не кажется? На крикетном поле она у тебя не разыгрывается.

И не глядя на сына, Флер поняла, что попала в самую точку, поскольку он тут же начал дергать какой-то случайный махорок на своем спортивном свитере, и прибавила только:

– Ну, не сердись!

Кит вышел из комнаты не столько рассерженный, сколько окончательно убежденный, что дальнейшие пререкания с матерью бессмысленны. Лишь только дверь за ним захлопнулась, он принял независимый вид и взбежал к себе на этаж. Главная его забота с тех пор, как он приехал сегодня утром, чтобы последний раз перед долгими каникулами провести дома субботу и воскресенье, была прямо противоположна мысли, занимавшей его мать, а именно – как стать Настоящим Мужчиной. Достигнув переходного возраста, когда тебя в любой момент может подвести если не голос, то осанка, Кит был постоянно начеку, как бы не попасть впросак или не совершить какую-нибудь неловкость, а в результате ему казалось, что обе возможности подстерегают его на каждом шагу. Когда-то больше всех на свете он любил Финти, и, когда вспоминал об этом не так уж давно утраченном чувстве, на щеках у него появлялись красные пятна, что мужчине не пристало. Но теперь она была бонной Кэт, и, узнав, что не успел он вернуться домой, как его посылают на прогулку с ними обеими в парк, он подумал, что это уж слишком; вот почему он побежал к матери с просьбой, в которой ему было отказано.

Однако Кит понемногу становился прагматиком – это была первая из многих черт, унаследованных им от Флер, и проявившаяся у него при взрослении, – и к тому времени, как он добрался до верхней площадки, фраза матери перестала казаться ему такой уж обидной. По пути в свою комнату, куда он направился за оставленной там школьной курткой, он заглянул в детскую. Неодолимая Финти – именовавшаяся до того, как она поселилась на верхнем этаже дома на Саут-сквер, мисс Мак-Финтлок, – вооруженная щеткой, нетерпеливо дочесывала длинные рыжеватые непокорные волосы его сестрицы. Их как бы светящаяся изнутри масса, сбегавшая на плечи мелкими тугими волнами, отказывалась повиноваться твердому нажиму щетки в руке Финти, проделывавшей эту операцию после завтрака уже вторично, да и сама природа их словно бы не поддавалась рациональному объяснению, по крайней мере с точки зрения бонны со строгим церковно-приходским мировоззрением. Уму непостижимо, откуда у такой хрупкой бледной девочки – ведь она буквально насквозь просвечивает – взялись такие волосы! Можно подумать, что все ее жизненные силы сосредоточились в этом блестящем каскаде кудрей. Невольно приходил на ум эпизод из Библии на ту же тему. Финти мерещилось в них даже что-то от пиктов, когда она заплетала это великолепие в тугую косу, в нетерпении больно дергая непослушные пряди. Девочка же все это покорно сносила и только с робкой надеждой поглядывала на заглянувшего в приоткрытую дверь брата.

– Ну, будет вам! Вы так и до вечера не кончите, – сказал Кит, понимая, что искренне испытываемое им сочувствие, увы, не отразилось в его голосе, и пожалев, что, дав распоряжение, не сумел заставить себя хотя бы подмигнуть, как скорей всего поступил бы его отец. – Мама сказала, чтобы я вывел собаку.

Оказавшись после ухода сына снова в одиночестве, Флер вернулась к своим мыслям, которые в последнее время подтачивали ее душевное равновесие, как мыши деревянную переборку. Не зная отказа ни в одной прихоти, удовлетворить которую могли бы деньги, общественное положение и обожавший отец, ей не так-то легко было смириться с печальным обстоятельством, что то единственное, чего она действительно желала, ей было иметь не суждено. Возможно, она так никогда и не сумела бы примириться с этим, но теперь уже много лет она и этот неумолимый факт научились сосуществовать, не нанося друг другу особого ущерба. И уж конечно, если при таком неудачном соединении порой что-то разрушалось, для постороннего взгляда это оставалось незаметным, так как происходило в душе Флер.

Почти двадцать лет тому назад, в тот день, когда состоялась ее свадьба с Майклом – увы, не с Джоном! – поднимаясь наверх после приема, чтобы переодеться, она на какой-то миг почувствовала, что происходящее невыносимо; с ней была тогда ее троюродная сестра Джун Форсайт, сводная сестра Джона, бывшая значительно старше его, которая делала все, чтобы помочь Флер справиться с накатившим на нее отчаянием, с той мукой, которую, как ей казалось, никаких человеческих сил не хватит вынести. Теоретически никто не мог выполнить это лучше Джун, поскольку ей самой довелось узнать в юности, что такое разбитое сердце и крушение всех надежд, кроме того, судьбы ее и Флер были в известной степени переплетены. Однако, убеждая Флер, что, раз решив что-то, нужно быть твердой до конца, она не сумела найти с ней верный тон. Все правда, некогда она решила добиться любви Джона, а теперь… теперь стала женой Майкла.

– Да, – сказала она Джун тогда, – я, наверно, его позабуду… если умчусь далеко-далеко.

В то время Джун восприняла эти слова как признак того, что к Флер возвращается душевное равновесие, и ушла, благословив ее на прощание. Это было второе благословение, полученное Флер за тот день: «Отныне и довеку… Джон уйдет из твоей жизни…» Разве можно было оправиться от этого удара – никогда не иметь! Никогда не быть с ним! В ту минуту она готова была навсегда утратить покой, лишь бы вернуть то, что потеряла.

Для Флер, получившей гены в наследство от матери-француженки и отца Форсайта, поражение стало стимулом к действию, и она упорно держалась намеченного плана, хотя временами скорей напоминала утопающего, который хватается за соломинку. Постепенно она достигла кажущегося совершенства своей теперешней жизни. Но совершенство в отсутствие любимого – вещь жестокая. Не скажешь, конечно, что это нож в сердце, но ноющую боль под ложечкой вызвать порой может. Что и случилось с Флер. Как ни старалась она, как ни добивалась своего, мудрые слова поэта древности , сказавшего, что «бегущие за море сменяют не душу свою, а лишь небо над головой», были ее единственным утешением. Понесенная утрата, возврат к жизни и, наконец, отказ тринадцать лет назад от Джона, когда она уступила его «этой» американке, оставили неизгладимый след в ее душе, и теперь, жарким летом этого тревожного года, Флер, проницательно и без сантиментов оценивая положение, должна была признать, что попытка забыть не удалась. Если в чем она и преуспела – и то дорогой ценой, – то лишь в умении обманывать себя. Уже какое-то время она чувствовала, что в душе ее что-то готово вот-вот оборваться, однако определить, что именно даст сбой, она не могла. Зазвонил телефон, и Флер рассеянно взяла трубку.