Вчера - Василина Орлова

Письмо. Из Дударкова. Из нашего Дударкова!

Письмо от девушки с кожей цвета топленого молока, снегирным румянцем и огромными хорошими глазами.

Захожу в подъезд, привычно запускаю руку в письменный ящик, и — выуживаю белый прямоугольник.

Мне мало пишут. Что, в общем, понятно. Особых знакомых в сколь-нибудь удаленных точках планеты у меня нет. Да и зачем письма — телефон и телепатия уже изобретены.

На конверте буквы-бантики, буквы-бабочки, буквы-губы, кренделя и загогулины. Это сколько же свободного, ничем не омраченного времени нужно иметь, чтобы так упражняться?

В графе «кому» — моя фамилия. И в скобках: «лично». С каким настроением начертано, с какой категоричностью!

Марка, обведенная фломастером, гласит: «Пошта Украйны», а штемпель знаменует родное: «Дударков».

Дударков, вселенная моего детства… Зеленая, шальная, она разительно отличается от нынешней. Там домик-невеличка за толпой хмельных тополей, шелковиц и вишен. Меж скоплением домиков, кирпичных, крепеньких, хатками и не назовешь — солнечное поле в редких пятнах тени. Здесь косят траву скотине, здесь жмурится заросшее болотце. В том болотце, в глубине, в густом иле, сидит какое-нибудь серебристое карасевое чудище, выпученными глазами водит, жабрами колышет, плавники топорщит. Над отражениями дрожащих берез беспрестанно меняется небо, клубится белым по синему. А то сереет с краю, и тогда жди дождя или хлесткой летней грозы.

Мы приезжали туда на каникулы. Каждое лето. Сначала, конечно, с родителями. Потом сами. С братом. Обветренные, прожженые солнцем до косточек, с облезшими носами и выбеленными волосами, мы напрочь растворялись в мире тропинок, яблонь, полей и перелесков. За каждым кустом — приключение, на каждом дереве — разбойник, в каждой луже — подводная лодка.

Не в воображении, но наяву в этой точке пространства с нами по соседству проживали Том Сойер и Гекельберри Финн, здесь затевались и претворялись в жизнь их сумасбродные планы. Именно в эту деревню некогда заворачивал достойнейший предприниматель Чичиков. Здесь лила слезы и утешалась по-крыловски басенная Подщипа. Тут же размещался штаб продразверстки, а рядовые революции Давыдов, Нагульнов, Разметнов уничтожали кулачество на корню во имя святых идеалов. А уж сколько добряк и размазня Обломов пролил над собой моих слез. А деятельная Ольга, по-настоящему красивый человек, немало внушала мне решимости прожить жизнь не зазря.

Сидя в траве у могучего вяза, надежно прислонясь спиной к стволу, я поднималась в небо, блуждала в графике узловатых ветвей, темных и молоденьких листьев, и пыталась в них угадать что-то.

Никакие реальные люди в ту пору не занимали меня. Разве что двое — мои братья, родной и двоюродный, — поглощали мое внимание ежедневно.

Изнывая от любопытства, переворачиваю конверт, изучаю. «Лети с приветом, вернись с ответом!» Почему-то желтый дельфинчик держит в клюве письмецо с пометкой «В Россию».

Непривычно видеть эти девизы, ласточек, дельфинчиков. Такое нынче почти неприлично — наив! А тут защипало в глазах, будто попала ресница…

Деловым жестом, будто для меня это нечто обыденное, вскрываю конверт. Двойной тетрадный лист в клеточку, посередине, на месте скрепок, слегка надорван, зато по полям изгибаются и вьются легкой рукой нарисованные сердечки и цветы.

«Привет, дорогая Катя!..»

И это все, что оправдывает мое имя на конверте. Я читаю строку за строкой и понимаю, что в письме нет ни единого слова, адресованного мне. Ни одного восклицательного знака.

«Мои ошибки считай за улыбки» — так все заканчивается.

Ясно. Послание влюбленного существа, которое нашло способ справиться со своей застенчивостью. Да, Лешка, мой родной брат Лешка истинный виновник этого завитушного творчества…

— Леха!

Леха, канув в свои виртуальные миры, не отзывался.

— Леха! — я прибавила герцев.

— Чего? — через минуту донеслось от компьютера.

— Иди-ка сюда.

— Счас.

Это точно. «Счас». С час.

— А-лек-сей!..

— Ну, чего тебе? — нарисовался в проеме двери «фитиль» под два метра ростом.

— Что ты тут читаешь?

— Письмо, написанное тебе.

— Мне? — изумленный Лешка принял протянутый конверт. — От кого?

И тут же углядел имя: «Надин». Так уж она хотела называться. Зачем ей, Надюше, имечко «Надин»?

— А… — в тоне брата разочарование.

Потоптался Алексей, кинул конверт на стол. И потерял к нему интерес.

— Эй! — окликнула я бесчувственного сердцееда.

— Чего? — обернулся через плечо.

— А кто читать будет — Пушкин?

— Да ну, — и Лешка в компьютере.

Вовсе не юношеская застенчивость, не разочарование, и не пренебрежение к бедной Надин причины такого равнодушия. И не чрезмерная занятость этого сиволапого тинейждера. Даже не банальное желание выглядеть сокрушителем дамских сердец. Просто таков уж мой братец.

Должна отметить обстоятельство, основоположное, если вы хотите хоть чуть узнать моего брата. Он сроду ничего не читал и не собирается. У него, можно сказать, аллергия на всякое чтение. Его разочарование было бы таким же естественным, если бы даже сам Пушкин вздумал черкнуть ему на досуге пару строк.

Вдумайтесь, великие мыслители мира, вздрогните, гуманитарии всех мастей и прочие поэты с публицистами! Вся сила и страсть ваших душ, тонкость обращений, внезапность сюжетных поворотов, глубина выводов и убедительность глаголов разбились бы о добродушное чело моего непоколебимого Лешки, как наивные океанские волны о береговой базальт.

Леха в гробу видел любую художественную, а с ней — техническую, учебную и прочую литературу. Но кое-что Лешка, разумеется, не может не читать. Вот, например, они проходили «Войну и мир». Смирившись с неизбежным, он пару вечеров стоически вычитывал из этой возмутительно толстенной книги заданные кровожадной литераторшей главы.

Как-то он оторвался от страницы, долго смотрел в потолок, а потом спросил:

— Катя, а что такое нимфы?

— Не что, а кто.

— Хорошо, кто такие нимфы?

— Были такие мифологические животные в виде девушек.

— Были, значит… — протянул брат. — А какого они были цвета?

— Ну, какого… Какого-какого… Обыкновенного. Розового или бежевого. Или, может, светло-зеленого…

— А если их испугать, какого цвета?

Этот вопрос, признаться, поставил меня в тупик.

— А зачем их пугать?