Тень без имени - Игнасио Падилья Страница 19

Иногда, говорила моя бабушка, братьев-близнецов различают по наличию или отсутствию бороды или шрама — признакам, приобретенным уже в течение жизни. Но обычно природа наделяет близнецов малозаметными врожденными отличиями, как то: родинка в каком-то интимном месте, слабое изменение цвета радужной оболочки глаза или более сильное развитие одной из рук, на что остальные смертные предпочитают смотреть как на дьявольский атрибут. Я еще ясно помню вечер моего детства, когда дедушка погрузил на мула лавочника бутыль с водкой, веревку и дубовый хлыст, при помощи которого он надеялся избавить меня от леворукости. Напрасны были все оскорбления, которыми осыпала в тот день моя бабушка своего мужа, своего зятя и всех тех, кто продолжал до конца верить в то, что симметрия представляет собой единственный достойный христианина способ идти по жизни. Моя мать угасла за несколько лет до этого в результате ярости гневного атамана, который слепо верил, что жестокость его руки и спиртное могут исправить любою ошибку, любое нарушение того, что он считал определенным Богом порядком вещей. Мне неизвестно, до какой степени дед считал достигнутым преодоление моей склонности делать все левой рукой, но уверен, что где-то в темном уголке своего сознания он всегда хранил знание того, что природа в конце концов навяжет различия между внуками. Со временем я и сам пришел к мысли о том, что его страхи, его нелюбовь ко мне и предпочтение, которое он всегда отдавал моему брату, были до определенной степени обоснованны. Леворукость, нарушающая общий порядок вещей, оказалась дьявольским подарком, при помощи которого мне удалось убить своего брата и затем выдержать иронию наблюдения за своим старением, неизбежными изменениями своей собственной природы на лице, которое с точностью фиксирует их и хитроумно воплощает все самое отвратительное, что в нем есть.

Незадолго до того, как наш полк был отправлен в Караншебеш, я вернулся домой, чтобы принять участие в похоронах моей бабушки, и нашел на чердаке отцовского дома тот хлыст, при помощи которого в детстве исправляли мою леворукость. Тогда кто-то сказал мне, что мой отец носил с собой это роковое оружие до последнего дня своей жизни, когда винтовки турок уничтожили его на одной из многочисленных войн, в которых понапрасну участвовали казаки во имя русской родины. Мысли о таком гротескном герое, с упорством превратившем этот предмет в символ веры, вызвали во мне отвращение, сходное с тем, какое я чувствовал раньше к знакам отличия Петро и впоследствии еще раз испытал, увидев, как идет по мосту через Дунай молодой семинарист. То, что казак умирает на чужой земле, выпрашивая, словно нищий, право на мечту об ускользающей родине, или то, что кто-то верит, что имеет право рисковать своей жизнью во имя других людей, казалось мне делом столь же неразумным, как и стремление избавить ребенка от леворукости при помощи ударов. Не должны иметь такого смысла нормы, регулирующие этот мир. Нам предоставлено лишь расчистить тропинку, которая неизбежно ведет к разрушению всего святого, и проникнуться мыслью о том, что в той грустной зоне пространства, где мы заключены и обитаем, нет места для поэзии. Начиная со дня смерти Петро каждый момент своего существования я посвятил доказательству того, что обряды чести и верности являются уделом слабых. Мне кажется, что по крайней мере Дрейер сумел понять это в течение тех трех дней, которые он провел в балканских траншеях, разыскивая того рекрута, жизнь которого закончилась из-за того, что была менее важна, чем его имя.

Дни, последовавшие за уходом семинариста, я провел в лагере, стараясь собрать все деньги и всю информацию, которые позволили бы мне как можно лучше выжить в будущем, уже тогда грозившем стать хаотическим. Так мне удалось узнать о многих действиях некоего Дрейера в то время, пока он находился в лагере. Почти все они выходили за рамки установленных военных правил и должны были принести ему значительные суммы денег. Те, кто был знаком с ним и еще оставался в живых, говорили о нем с восхищением и сочувствием, но было немало и тех, кто помог мне укрепиться в моих подозрениях, что этот человек не являлся на самом деле тем, за кого себя выдавал. Судя по неоспоримо еврейским чертам лица и ярко выраженному венскому акценту, с которым он говорил, несомненно, имя Тадеуша Дрейера было ненастоящим, о чем еще раньше известил меня мой молодой семинарист. Тем не менее по лагерю ходили слухи о том, что на совести рекрута было не одно это переименование, их было множество, но объяснить себе убедительно природу этого никому не удавалось. В те времена воровство документов и присвоение чужого имени были обычным явлением, и, должен признать, такие подделки всегда казались мне безошибочным знаком того, что люди были способны на все, чтобы выжить на фронте. Тем не менее этот рекрут, который стал навязчивой идеей семинариста, назвавшего его однажды Якобо Эфрусси, не вписывался в мое представление о смене имени и подделке как неоценимой возможности выжить. Несмотря на все свои усилия, я не смог понять, почему еврей не единожды отказывался от своего имени, когда оно было способно защитить его от мобилизации. В действительности на евреев никогда не смотрели благожелательно в Австро-Венгерской империи, но большинство из них сумело воспользоваться этим обстоятельством, обратив его в свою пользу, чтобы избежать призыва в армию. Иногда, имея это в виду, я спрашивал себя, не сумел ли и этот Дрейер, как и я, найти в войне неприступную траншею, в которой можно выжить? А библейский Иаков — не был ли царем самозванцев? Эта мысль не теряла своей привлекательности, когда я вспоминал удовольствие, с каким моя бабушка смеялась над тем отрывком Писания, где двое близнецов впали в грех обмана и позорного обмена именами и личностями. Что касается Дрейера, то он не был классическим лжецом, потому что не использовал свою власть для обмана других людей. Он воровал и присваивал на протяжении своей жизни чужие имена, чтобы покончить с многочисленной толпой, жившей внутри его самого.

В течение трех дней молодой человек отсутствовал в Караншебеше, и в каждый из них так же, как и в первый раз, Петро нарушал спокойствие моего сна. Однако в этом случае к навязчивым снам добавился новый элемент, который очень обеспокоил меня: теперь не Петро был тем, кто хлестал моего коня, и не я — тем, кто сидел на коне. Рекрут Тадеуш Дрейер и семинарист исполняли наши роли в моих кошмарах, как если бы речь шла о плохой комедии. Казаки на другом берегу Дона исчезли, а их место заняла в моем сне толпа людей без имен и лиц, мундиры которых, казалось, принадлежали армии воображаемого всемирного королевства.

Однажды вечером меня вырвал из подобного сна стук касок о брусчатку Караншебеша. Снаружи кто-то прокричал, что враг начал переправляться через Дунай. Глас тревоги прозвучал за стенами моей канцелярии и заставил меня насторожиться. Я немедленно вскочил на ноги и начал разыскивать среди своих вещей деньги и документы, которые собирал для того, чтобы облегчить себе жизнь при бегстве. За этим занятием и застала меня появившаяся в канцелярии двуглавая тень, которая казалась извлеченной из чужих кошмаров, проникнув в мои. Я был готов ухватиться рукой за подсумок, но неожиданно открыл, что под этим пятном грязи и крови скрывался мой молодой семинарист. Теперь его лицо приобрело твердость и уверенность. Можно было бы сказать, что пребывание на вражеских боевых позициях заставило его повзрослеть и почти постареть. Ни говоря ни слова, он вошел в мою канцелярию с телом другого человека на спине и любовно опустил его на пол, со вздохом, будто освободился от тяжелой и никчемной ноши. Тогда мне почудилось, что в каком-то уголке своей души он наконец-то донес несомненный знак выживших. «Этот человек, — подумал я, — потерял душу, и теперь я позабочусь, чтобы ему никогда не удалось заиметь ее вновь». Тем временем семинарист распрямился и встал передо мной во весь рост.