Лучшая ночь для поездки в Китай - Дэвид Гилмор Страница 19

В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она — пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это — мой дом.

Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию. Да, у меня были свои трудности, но моя техника позволяет мне давать мед и молоко, если можно так выразиться.

Я помню это шоу очень ясно: рок-звезда, который не желал снимать свои солнечные очки, французский антрополог, который утверждал, что наскальная живопись была примитивной попыткой создать письменность. Что казалось, простите меня за эти слова, довольно очевидным. Но вероятно, я чего-то не понимал.

— Наскальная живопись, — говорил он, — не является предметно-изобразительной. Вместо этого она представляет звуки.

— Звуки?

Так оно и шло.

После шоу я только частично смыл грим, сообщив тарахтушке, что ужасно тороплюсь; но правда была в том, и я воображал, что это заставляет меня выглядеть гораздо более обаятельным, что это и в самом деле мог быть хороший день для этого. Я вынырнул в двух футах от кафетерия и поискал глазами босса. Он сидел за столом среди восхищенных продюсеров, подхалимов, все они ими были, рассуждая о чем-то, может быть о том, как телевидение в его лучших проявлениях пытается продать Прокруста на птичьем рынке (он очень любил этот пример).

Я открыл дверь и, входя, поймал его взгляд.

— На этом мы закончим, — сказал он.

Я жестами показал, что подожду снаружи, что и сделал, убивая время со спортивным комментатором, с которым ездил покупать дом. Он был оживлен, в глазах ни намека на то, что пропавших пилюль хватились. Я осознал, что давно ничего не слышал от полиции, никакой новой информации, все-таки прошло больше двух недель. Я гадал, поддерживают ли они связь с М., не вычеркнули ли меня из списков за аморальность и идиотизм и не решили ли иметь дело только со взрослыми.

Но они теряли интерес к этому делу. Можно было притвориться перед собой, что нет, но это чувствовалось, какая-то автоматическая тональность их голосов. Проверяют. Идут по списку. Появился ведь еще один пропавший ребенок, его портрет — на картонках с молоком. (Кто крадет всех этих маленьких мальчиков?) Я думал: что бы там с ним ни было, они должны решить, что с делом уже покончено. Теперь они станут небрежными, оставят его на заднем дворе, отведут не в тот парк. Теперь они уже привыкли к нему, к его разговорчивости по утрам, к его странной манере глядеть куда-то в одну точку; они знают, что он любит есть, что любит смотреть по телевизору. Я думал: если он перестанет спрашивать про родителей, это не потому, что он перестанет по ним скучать, это потому, что он будет знать, что нет смысла спрашивать. Я думал: он умный мальчик, он поймет, что нужно продолжать врать и ждать. Если Бог хочет, чтобы я в него верил, он приведет меня к моему сыну. Если нет, то черт с ним. Черт с ним, и, значит, я одним махом решу великую тайну религии. Но мне нет нужды решать великую тайну религии. Не теряй мужества, я тебя найду.

Босс, благоухающий табаком, высунул дружелюбное лицо в дверь кафетерия. Продюсеры били вокруг него крыльями, говорили «до свидания», направлялись обратно по своим кабинетам, очевидно приободренные. Человек-видение, дорогой, ты должен его послушать. Просто невероятно!

Он сказал:

— Вместо того чтобы таскаться по всему городу, почему бы нам не заказать что-нибудь здесь?

— Где?

— В кафетерии. — Его рука лежала на двери.

Я сказал:

— Неплохая идея.

Мы подошли к тому же самому столику, из-за которого он только что встал.

— У тебя новые очки? — спросил он.

— Нет. Они у меня уже давно, не помню сколько.

— Выглядят как новые.

— Нет.

Он сложил руки пирамидой перед лицом, словно церковь, собираясь с мыслями. Потом легкая рассеянность, словно домашняя муха.

— Не хочешь что-нибудь заказать? — предложил он, поворачивая шею к бару с сандвичами.

— Нет, я в порядке.

— Кофе?

— Все хорошо.

Пальцы снова сложились в пирамидку.

— Как, ты думаешь, идет шоу? — спросил он.

Я сказал:

— Прекрасно.

Нет улыбки в ответ. Брови нахмурены. Многозначительная пауза. Он уже открыл было рот, но я успел раньше. Я сказал:

— Почему бы нам не поговорить прямо.

Он мрачно кивнул, быстро взглянул на меня, потом вернулся к своей пирамидке.

— Роман, — сказал он, — у тебя приобретен вкус. А наша аудитория его не приобрела.

Хотел бы я не засмеяться, это был неподобающий звук, лай гиены.

Он продолжал:

— Вот что я хотел бы сделать. С твоего разрешения, вот так. Я хотел бы закончить сезон, сколько там осталось, три, четыре недели?

— Что-то вроде этого.

— Потом издать пресс-релиз. Сказать, что ты переходишь к другим сложным проектам. Любое, что захочешь. — Он сделал паузу и посмотрел на меня. — Я знаю, учитывая все обстоятельства, что это — не то, чего ты мог ожидать от сегодняшней встречи.

Я сказал:

— Что, если я уйду прямо сейчас?