Ужин в центре земли - Натан Энгландер Страница 19

– Похоже… – так он начинает, – похоже, арабы прятались в домах. Женщины и дети – так говорят.

– Только женщины и дети?

– Среди погибших их было много. Арабы всегда раздувают цифры, в общем, они утверждают – шестьдесят девять всего. В сумме.

– Трагедия, – говорит она. – Бесконечное, кровавое «око за око».

– Это так, – соглашается ее муж. – Да, это так.

Бен-Гурион почти сразу, обращаясь к прессе, выступил с отрицанием. Отрицая его, старик сказал всему миру: «Самосуд, вот что это было! Это наши несчастные евреи из арабских стран и наши евреи, пережившие Холокост. Они живут около границы и без конца подвергаются нападениям. Что я могу сделать? Они берут отмщение в свои руки. Мы не сумели их удержать».

Генерал знал, что мир расценит это так же, как он, – как нелепость. Разгневанные гражданские лица с минами и минометами? Разозленные израильские землепашцы вторгаются в темноте на иорданскую территорию, имея с собой достаточно взрывчатки, чтобы снести всю деревню, построенную из камня? Глупая ложь. Как мог старик не понимать, чтоˆ повлечет за собой такое заявление?

Бен-Гурион зовет его к себе домой в Сде-Бокер – в кибуц в пустыне Негев. Он приглашает Генерала в свое простое жилище, там он сидит на своей узкой кровати, человек монашеского склада, как многие основатели государств. На премьер-министре нижняя рубашка и укороченные брюки. Он сумел усесться, скрестив под собой ноги, – гибкий старый Будда.

– Расскажи мне, – говорит Бен-Гурион. – Расскажи про ту ночь.

Генерал молчит. Тогда премьер слезает с кровати, сует ноги в сандалии.

– Пошли пройдемся.

Генерал понимает мгновенно. Есть вещи, которые легче обсуждать, глядя вперед, а не друг другу в глаза.

Они молча доходят до самого края поселка, встают бок о бок и смотрят с обрыва в пустынные дали. Старик говорит:

– Тут меня похоронят. Представь себе, как будет выглядеть Негев через сто лет. Представь себе, что стоишь у моего надгробия, а все перед тобой – в цвету.

Генерал устремляет взгляд поверх вади и столовых гор в громадное голубое небо. Уставившись в одну дальнюю точку, рассказывает старику обо всей операции с самого начала, объясняет, как они преодолели оборону вокруг самой деревни, как первым делом обстреляли Кибию и соседнюю деревню Будрус, она южнее.

Объясняет, как он подъехал к дому, в котором устроил той ночью командный пункт и пил горячий кофе, налив себе из финджана на плите.

Он знает, что старику нужен оперативный анализ, тактические подробности.

Покончив с этим, Генерал рассказывает ему про старинный фонограф. Про то, как он отправил двух солдат и позвал радиста.

Фонограф в деревянном ящике стоял на почетном месте у стены.

Он признаётся старику, что, хотя момент был самый неподходящий, его поразила мысль: человек запросто может упустить из виду то, что у него прямо перед глазами.

Генерал приказал радисту завести пружину. И первым, что они услышали, был бессмысленный треск иглы, бегущей по пустой середине пластинки; звук, который шел из рупора, был всего-навсего шумом.

Он рассказывает Бен-Гуриону, как велел радисту поднять крышку и передвинуть иглу. Радист повиновался – приказ есть приказ.

Генерал сказал ему: «Давай послушаем последнюю песню этого дома».

Они стояли там, говорит он Бен-Гуриону, и слушали, как самый красивый голос на свете поет по-арабски.

И тут начали возвращаться подрывники, разматывая свои катушки с проводами. Они пятились, согнувшись, как будто кланялись домам, которые вот-вот будут разрушены. А Генерал тем временем стоял в дверях, пластинка играла, голос был еле слышен из-за шума разогревающихся моторов.

Подбежал первый солдат с несколькими подрывниками.

Старик – он слушает Генерала внимательно – переспрашивает:

– Первый?

– Их было двое. Первый и второй. Первый – с прорехой в гимнастерке. Я ему еще раньше приказал вернуться и заняться этим домом тоже.

Генерал наблюдал, как споро они работают, размещая в комнате взрывчатку. Да. Он неплохо их обучил.

Генерал снова завел фонограф и, ожидая у входа, отступил в сторону, чтобы дать возможность ввинтить последний заряд в дверную стойку, на которой черточками отмечали рост детей. Когда песня была допета, игла пошла по пустой дорожке, и в рупоре зашипело, затрещало в ритме сердцебиения.

– И тогда, – говорит он старику, – я скомандовал радисту. Он передал мой приказ, и последние из нас расселись по джипам и грузовикам и покатили обратно.

Генерал поворачивается к старику – тот смотрит в простор пустыни.

– Тут-то мы и сравняли Кибию с землей.

Генерал в своем кабинете откидывается на спинку кресла и думает об этой пластинке. Он так жалеет, что не взял ее с собой, словно она дороже всех его трофеев со всех войн.

Этот чудный голос Генерал слышит прямо сейчас, как будто он поет ему в самые уши. Вначале голос, а затем безгласность, которая приходит ему на смену, шорох иглы, бороздящей тишину, живущую за пределами звуковой дорожки.

Этот тихий промежуток, Генерал знает, вот-вот будет разорван грохотом, который прокатится по полям. От ожидания у него стало тесно в груди.

Пока тишина еще при нем, он вспоминает, что сказал ему старик. Вспоминает и видит: стоя перед ним, Бен-Гурион делает глубокий вдох, вбирает в себя сухой горячий воздух пустыни. Генерал смотрит, как старик поворачивается спиной к панораме и пускается в обратный путь – в кибуц с его приземистыми домами и клочковатой выжженной травой между ними.

Генерал преданно идет за ним по пятам.

Словно вынося приговор, словно сообщая ужасную правду, старик говорит:

– Ты наш бульдог. Ты ведь понимаешь это, да?

Бен-Гурион поворачивается посмотреть, как отреагирует его подопечный. Генерал, поравнявшись теперь со стариком, отвечает той самой тишиной, что сейчас крутится и крутится у него в голове.

– Я все еще не знаю, что ты принесешь народу, благо или беду. С тех пор как Бар-Кохба ^[18] бросался крошить римлян из своих пещер, не было у нас человека, способного нанести такой ущерб.

– Народ должен себя защищать.

– Конечно, должен, – говорит старик.

Они раздумывают об этом, идя назад к дому Бен-Гуриона.

У дверей он обращается к Генералу:

– Мир ненавидит нас, всегда ненавидел. Нас убивают и всегда будут убивать. Но ты – ты повышаешь цену, – говорит ему старик. – Не останавливайся. Не останавливайся, пока наши соседи не уразумеют. Не останавливайся, пока плата за убийство еврея не станет слишком высокой даже для богача, которому есть что транжирить. В этом вся твоя задача на этой земле, – говорит Бен-Гурион. – Да, ты здесь только для того, чтобы увеличить премиальные за еврейскую голову. Сделай так, чтобы она дорого стоила. Сделай еврейскую кровь редким, труднодоступным деликатесом для тех, кто на нее падок.