Возвращение в Афродисиас - Владимир Лорченков Страница 18

…По дорожке, мощеной битой плиткой — все, решительно все идет здесь в дело, — возвращаемся к купальне. Пытаемся определить «своих» туристов среди глиняных фигурок, сохнущих на солнце. Да‑да! Они загорают, вывалявшись в грязи, как свиньи. Определенно, это самая фантастическая спа‑процедура, которую я видел. С учетом того, что это единственная спа‑процедура, мной виденная. Пора расширять кругозор! Спускаемся к бассейну, оживленно болтаем, изображаем радость. Хотя я вижу — она устала. Я тоже едва на ногах держусь. Вспоминаю неприличный анекдот про Цезаря и тысячу девственниц. Рассказываю. Анастасия даже не смеется. Отволакиваю ее в кафе по соседству, опускаю на кресло, на всякий случай приковываю — смазливые официанты так и вьются около, — перебегаю к душевой. Тщательно мою всю свою группу. Они так обмазались глиной, что и пошевелиться не могут. Совершенно! Стоят, как болваны, только глазами ворочают. Ради забавы, пытаюсь сосчитать их всех. Конечно, сбиваюсь постоянно. Все дело в том, что я их не помню. Уверен, и они меня. В лицо мне тут никто не смотрит, я же «представитель компании». Попросту, функция. Что же! Меня устраивает! Хочу быть ничем, бумажкой с печатью, удобным мини‑кассовым аппаратом, просто‑напросто мобильным телефоном, который носят с собой не потому, что любят его. Хотя некоторые… Опять сбиваюсь. Кого‑то не хватает, или я прихватил лишнего туриста из чужой группы? А, плевать. У кого один ребенок, тому и сто не страшны. Бардака, беспорядка и бессмысленных вопросов от них — что от одного, что от тысячи. Да, от туристов. Мою их тщательно. Выволакиваю под струю душа по одному. Чмокают ртами. Вдыхают воздух прочищенными ноздрями. Редактор журнала едва не задохнулась. Она ела кусок глины, чтобы прочистить себе кишечник, виновато делится она, и не заметила сама, как подавилась. Резко вдохнула воздух носом, а он же в грязи тоже! Ноздри залеплены, рот. Пришлось дышать со свистом, дышать еле‑еле. Ну и дела! Споласкиваю ее, заворачиваю в полотенце, отправляю по направлению Насти. Та уже пьет чай. Медно‑красный, совсем как кровь на ляжке. Как все похоже в мире, как скачут символы. Чайки танцуют по морю галочками, море шелестит листьями, листья падают камнями, камни сереют мышами, мыши шуршат листьями, впрочем, мы так замыкаем круг. Все похоже. Мир создан плагиатором, воровавшим у самого себя. Бог — исписавшийся писатель. Ха‑ха! Вот я тебе и отомстил, думаю с обидой. Есть за что ненавидеть его. Писатель из меня никудышный, последние года три только и пишу, что буклеты об «аутентичных туристических маршрутах, пролегающих в живописных местечках и незабываемых, колоритных, турецких деревнях». Теперь‑то мы квиты. Ты меня обгадил, я тебя обгадил. Правда, ты и туристов моих обгадил. Глиной. Беру следующего. Просто армия китайского императора какая‑то! Думаю, я бы мог их просто‑напросто испечь сейчас в золе, как рыбешку. Это Сергей. С вечной своей улыбочкой объясняет, что и не думал, не гадал, какая эта глина густая. Раз, и окаменел. Теперь он понимает, как умирали все эти рыбы и пауки в мезозойскую эру, ха‑ха. Сбиваю с него керамику. На одном куске изнутри — отпечаток пальцев. Вижу, как юркий турок из обслуги маленьким птеродактилем бросается на окаменелость, бьет крыльями, пытается стащить. Сергей не дает! В чем дело‑то? Турок всего лишь хочет поместить кусок с отпечатками человека на фасад своего дома, повесить табличку, с надписью «Отпечаток руки доисторического человека, 10 век до нашей эры». Они обожают круглые даты. Надпись сделает школьный учитель, за парочку баранов. Сам‑то турок — безграмотный. Конечно, у них тут всеобщее среднее образование, но ведь еще и всеобщее право на труд. Порой одно другому противоречит… Так или иначе, для бедняги эта глиняная табличка просто кусочек счастья, вечный источник дохода. Небольшого, но ведь он и работать не собирается. Просто маленькая коробочка для чаевых. «Тип‑бокс». Щелочка, монетка. Скромная улыбка. Сигаретка. Чаек. Чаек даровой, он тут развозится по стране самоварами на сто литров и раздается в каждый дом. Продают по две лиры глоток. Навар — сто тысяч процентов. Отстегиваешь государству восемьдесят процентов чистейшей, как афганский героин, прибыли, и живешь спокойно. Забыл отстегнуть, взорвали, как курдского террориста. Живи сам. Дай другим. Восток. Да‑да, дело тонкое, кивает растерянно Сергей. Я‑то знаю, что у него вид только растерянный. А на самом деле он — змея. Взгляните на питона. У него строение пасти таково, что Змей будто улыбается. А на самом деле он машина. Аппарат для кассового убийства. Будьте добры, оплатите. Получена сумма? Получите убийство. Сергей таков. Даже если он никого не убил, я знаю, что он — убийца. Такова его сущность. А я, даже если половину планеты перебью, навсегда останусь травоядным. Я не хищник. Разве что, в сексе. Но ведь и в сексе особая чувствительность, ненасытность — скорее, признак травоядных, корма, а не того, кто им питается. Чем ты беззащитнее, тем быстрее и больше и чаше надо размножаться. По всем признакам я кролик, а Сергей — питон. Так что я на всякий случай сую глину с отпечатком его пальцев в карман, сунув турку десять лир. Парнишка плачет от счастья, умоляет позволить ему сфотографироваться с ним и его семьей, звонит дедушке, бабушке, невесте. Вырываюсь, еле успеваю отогнать группу к причалу, погружаю на корабль, отвязываю канат, машу рукой. Из‑за кактусов уже несется облагодетельствованный мной официант, его семья, семья каждого члена его семьи. Уф! Утираю пот, ложусь на скамью, закрываю глаза, хочу отдохнуть хоть немного. Солнце скачет комариком по водам Дальяна, все ускользает от взгляда, как от прожорливой лягушки. Тонет порыжевшей от древности монеткой. Надеюсь, я никого не забыл. Оглядываю группу. Все сидят довольные, наконец‑то отдохнули. Одна лишь подружка новосибирской Агаты Кристи, сама из Новосибирска, так и не пожелала смыть с лица глину. Сидит, словно на лицо тарелку напялила. Руки на коленях, спину согнута, свалилась набок. Видать, крепко притомилась. Ну, спи, спи, моя старушка. Закрываю, глаза, как вдруг оживает скрипучий голос. Несется от штурвала. Глянуть на право, там висеть старинный лестница. Пойти на ней — получать вид прекрасная на самая незабываемое лес с твоя жизнь. Копать‑колотить! Анекдот знать? Ехать турок через река, видеть грека в реке черепах. Вскакиваю. Иду к капитану. Рядом сидит счастливый, улыбающийся мальчонка лет двадцати. Конечно, взгляд его давно уже тонет в складках Настиных ляжек. Неважно, что говорить. Поток сознания. Он смотрит женщине в манду, и становится Джойсом. Путешествует в складках малых и больших половых губ, как Улисс по Дублину. Бедный, бедный Одиссей. Не заплутал бы. Спрашиваю у капитана ответа. Все просто. Племянника выгнали из школы, надо поработать, вот он и устроился на корабль гидом. Будет проводить экскурсию! Когда? Да она уже, собственно, идет. Интересуюсь образованием племянника. Я что, тупой? Среднее незаконченное. Но он много читал. Брошюр, всяких буклетов. Пусть бей‑гид не волнуется. Практика местных гидов на откуп широко распространена, я получу свои двадцать процентов. Пусть заткнется, велю я. Нет? Сорок процентов! Пятьдесят! Пятьдесят, если он прекратит пялиться на мою подругу, или я ему яйца оторву и черепахам скормлю, рычу я. Уж очень меня все происходящее расстроило, ведь ни о каком таком местном гиде мы не договаривались. Господи! Да тут скоро черепахи будут предлагать свои услуги по проведению пешеходных и подводных экскурсий! Возвращаюсь на скамью, ложусь поодаль от Насти, хотя так хотел бы к ней. Нет. Надо соблюдать остатки приличий. Солнце погрузилось в Дальян наполовину. У меня странное чувство, что мы плутаем вокруг реки, словно околдованные, привязанные. Решаю проверить это, и рвануть завтра подальше. Скажем, в Эфес. Пацан тарахтит какую‑то несусветную чушь. Несет про среднее образование в Турции, про то, как они, на самом деле, уважают туристок, а не считают их всех проститутками, — проститутки он произносит, причмокивая, раза три, все становится ясно, — потом сворачивает на производство хлопка, я понимаю, что он участвовал в сборе урожая… В общем, обычная экскурсия. Человек рассказывает о себе, своей нелегкой жизни, «в призме экономических трудностей страны». Аминь! Лодка причаливает. Капитан делает маленькое объявление. Только что иметь экскурсий. Группа платить. Сколько желать. Сумма не фиксированная. Просто показать уважений. Скажем, сто доллар каждый персона? Хохочу, как безумный, ночь падает на Дальян, Солнце окунается в воды с головой, и плывет между корней камышей крокодилом, оставляя золотой песок, горящие даже в воде искры. Конечно, уважений не оказывает никто. Группа выходит с корабля, мрачно насупившись. Гид даже и не расстроен. Он ведь посмотрел на бабу в купальнике! Будет что рассказать в кишлаке! Но расстаться просто так ему не позволяет гордость. Триста турецких спартанцев торговались до самого конца! Как же так, бей‑гид. Был уговор. Пытаюсь поднять старушку из Новосибирска, она явно провалилась в глубокий сон, прижимаю к себе одной рукой галантно, как вампир жертву, а другой — отмахиваюсь от капитана и его незадачливого племянника. Как же так? Я должен гиду конверт! Еще я должен конверт сестре гида, жене гида, брату гида. Конверт — стране гида! Конверт — конверту гида! Рядом причалил корабль с французами. Капитан хватал их по очереди, переворачивал и сильно тряс. Помощник подставлял под туриста сачок. Кошельки, часы, мелочь, ключи. Все собирали. У кого нет денег на добровольные пожертвования, тот снимает кольца, серьги. Одна старушка замедлила, видно, серьги ей подарила бабушка, дороги, как память… Ухо отрезали! Брызнула кровь. Я ударил своего капитана ногой, прыгнул с борта, вытаскивая старуху, потащил за собой. Вдалеке синел автобус. Дотащился до него, завалился на заднее сидение, махнул рукой, помчались. Я переполз с багажное отделение, чтобы проверить ужасную догадку. Так и есть! Старая сука задохнулась, чересчур густо обмазав голову глиной! Проверил пульс. Потрогал сердце. Со стороны похоже было, что у нас роман… что это я ее так лапаю. Так, наверное, Сергей и подумал, когда его вечно настырная голова появилась над задним сидением. Покачал головой с улыбочкой, многозначительно глянул на Настин затылок. Ай, мол, пострел! Везде поспел! Я состроил кривоватую улыбочку дон‑жуана. Рассчитана на так называемую мужскую солидарность. Сергей почмокал довольно, подмигнул, исчез. Я шепотом подозвал Настю. Объяснил. Она прошла вперед, показала водителю, тот включил видеофильм. «Король Лев». Бесплатный фильм! Конечно, его начали смотреть все. Мы с Настей изготовились. Автобус как раз проезжал на мосту над одним из рукавов Дальяна, и чернели вдали тени гор, а за ними угадывался шепот вечного моря, звавшего свою дочь. Мы отдали тело. Я приоткрыл заднюю дверцу, и сильно толкнул старуху вниз, рванул двери на себя. Автобус сделал резкий поворот, я сам едва не вылетел. Прислушался. Конечно, без толку. Всплеск до нас не донесся. Но когда мы заложили крутой вираж — без всякой надобности, я уверен, и я поймал веселый и понимающий взгляд водителя в зеркале заднего вида, — то показалась река. И бревно тела, качавшегося под мостом. Вот на него села цапля. Вот другая. Вот появились темные тазы. Это черепахи. Забурлила вокруг тела вода. Засуетились рыбки. Добрая весть полетела по водам до самого моря. Подтянулись крабы. Раздался хлопок. Взрыв. Поднялись вверх брызги. Это гигантский подземный кит Дальяна выполз из подводной грязи, чтобы выдохнуть из себя затхлый воздух, гниющий пар. Сероводород смерти. А после в его глотку полился чистейший, напоенный кипарисами, воздух Анталии. Он прочистил киту пазухи, он оживил его мертвеющие ткани. Кит сверкнул веселым взглядом убийцы, и зашел прямым курсом на тело. Подбросил носом. Играл, как касатка — несчастным тюленем. Мертвая старуха только и делала, что верещала, да пыталась угрести ластами, выросшими вместо ног. Куда там! От священного кита смерти не уйти, не скрыться. Иногда он почти позволял уйти, играл, как с мячом. Вот старуха почти выбралась на камни, сопит отчаянно в глиняную маску, кричит что‑то. Ну и что! Веселый кит‑убийца не понимает человеческих слов. Он их слышал за свое тысячелетие не меньше, чем вы за год — шумов города. Слова для него — фон. И вы для него — фон. И вот, старуха почти уже на камнях, а кит подплывает поближе, да как прыгнет из воды, да как сверкнет в свете звезд своим блестящим брюхом, да как обрушится водопадом мяса сверху! Прямо на камни, прямо на старуху! Катится одиноким колесом разбитого автомобиля глиняная маска. У нее выпучены глаза, раскрыт рот в трагическом крике античного театра. Все, что осталось от ничтожной старухи! Все? Нет! Недостаточно разобраться с телом, теперь надо бы уничтожить остатки души, некоторой энергетической ауры — как сказал бы наш фотограф‑эзотерик, а кстати, где он, вспомнил вдруг я, — и за дело берутся души ликийских гробниц. Выползают из пещер прожорливыми Лаокоонами. Спускаются вниз, на мускулистых брюхах. Подползают, впиваются, высасывают. Не спеша, вразвалочку, взбираются наверх. К богам, в горы. Ну, вот и все. От старухи осталась лишь пустая оболочка. Она — гусеница, съеденная муравьями. Кожица, да маска, которую мы найдем позже и присовокупим к коллекции античных масок 3 века до нашей эры, найденных на средиземноморском побережье Турции. Теперь дело за последним шагом. Штрих мастера. Уничтожить и оболочку. Вода стала делать свое дело, мир стал делать свое дело, и несчастная старушка, пошедшая на комбикорм экосистеме реки, вернулась, наконец, в море любви. Нам, правда, пришлось врать. И первым делом выгрузив туристов в отель — я гнал их быстро, как рабов на плантацию, чтобы не успели ничего заметить, — отправился на почту. Дал телеграмму в отель. Так, мол и так, остаемся у термальных купален на пару дней, уж больно тут славно. Подпись — Евгений и… спутница. Фамилию‑то забыл! Получил телеграмму как раз во время ужина, когда — размякший, очищенный, обновленный после душа, где мы просто помылись, даже не занявшись любовью, — сидел за одним столом с Настей. Взяли еще и Сергея и парочку из Крыма. Для алиби. Так что они и видели, как я получил телеграмму. Поцокал языком с сожалением. Ох уж этот Евгений. Ох уж эта… Наталья Степановна, услужливо подсказала Настя. Наталья Степановна! Может, между ними даже и… сказала многозначительно Настя. Я, пораженный, поднял на нее глаза. Ах, сучка! Но остальным предположение понравилось. Обрадовало. Посыпались игривые шутки. Покраснели щеки. Запахло не только рапсовым маслом, на котором жарили в углу столовой курицу, но и некоторыми выделениями. Скажем, запахло свинг‑клубом. Лоснились губы, лучились глаза, люди раскидывали сеть довольных морщинок вокруг глаз сытыми, счастливыми паучками. Я диву давался. Анастасия, притворщица, ничего святого. Двух мертвых человек, один из которых погиб по ее вине, измазать напоследок. Так гадко! Еще и ради того, чтобы спасти свою задницу. Все равно, что труп соседа по самолету съесть после крушения. Но ей что! Покойникам — мертвое, живым — живое. Вот так живучая! Настоящая кошка! Зря, зря я волнуюсь за них. Подумалось — может, я и за жену зря беспокоюсь. Все они одной породы. Решаю позвонить. Мне‑то звонков больше не было. Но надо позвонить вечером, позже, когда Настя уснет. Заказываю еще кофе — а как же ваша подагра, спрашивает Анастасия, будто права на меня заявляет, — и смотрю в стеклянное окно столовой. Останавливается большой, закрытый фургон. Надпись на турецком. Что там написано‑то, спрашивает Сергей, встав. О, «Хлеб», говорю. Он улыбается, кивает часто — вот болванчик, — и отправляется в номер. Прощаются и крымские туристы. У них сегодня был день, полный впечатлений. Пойдут, переварят. Хлопает игриво супругу по заду. Та краснеет. Хи‑хи. Настя поддакивает так натурально, что у меня даже и сомнения появляются — а играет ли она. Выдержу ли я с такой остаток жизни? И почему я должен его с ней проводить? Что, вообще, за гнусная привычка каждую партнершу рассматривать, как вечного спутника? Женщина не гиря, а я не каторжник.