Возвращение в Афродисиас - Владимир Лорченков Страница 17

Грот Афродиты оказался, — как и все легендарные достопримечательности мира, — фальшивкой для туристов. Голубая плитка, прозрачная вода, пальмы и оранжерейные цветы, растущие на лианах, что робко тянут свои зеленые гибкие тела к щедрому летнему Солнцу… Но нет. Это все новострой. В 1982 году в Анталию приехал добрый доктор Ганс Гонтмахтер. Он был толст, он пускал газы в воду. По подбородку его тек жирный соус, в руках он сжимал чемоданчик, обитый кожей погибшего в Дахау еврея. Перстни на его пальцах украшал белоснежный жемчуг. То были зубы нелегального рабочего из Турции. Именно он рассказал нашему доброму доктору, — тот обожал оперы Вагнера, конечно, — о райском местечке на берегу Средиземного моря. Туризма тогда не существовало. Ничего не было! Была кучка ополоумевших от осознания собственной важности генералов в традиционных турецких штанах, которые выглядят так, словно владелец в них кучу наклал. О, колорит, о, я‑я. Что еще? Военное положение, очередной переворот и ракеты «земля‑воздух», нацеленные на Советский Союз. За это Советский Союз нацелил на Турцию свои ракеты «воздух‑земля». Все очень запутанно, в общем. Всех тошнило друг от друга. Восьмидесятые! Эпоха невинности. Свинг‑клубы еще не появились, сексуальный туризм был отголоском прошлого, когда плантатор загибал девчонку посмазливее прямо на грядке. Вырви‑ка морковку, сладкая. О‑па! Сюрприз. Как тебе?.. В Стамбуле, прямо в Босфоре, плавали кучи мусора. Золотого Рога не существовало, воду осушили, на земле устроили свалку. Конечно, над ней гордо реял турецкий государственный флаг! Доктор Ганс покачал головой. Правительство Германии покачало головой. Первые три тысячи немецких туристов покачали головой. Нихт, нихт (нет — нем.). Турецкий человек, яволь, любить порядок, не любить мусор, свалка не понимать, нихт. Дитер Болен, шнапс, тихий, размеренный отдых, я‑я. Доброжелательные турки взяли под козырек. Это долгий опыт сотрудничества. Дедушка доктора Ганса учил дедушек Мустафы ходить под ружьем в Первую Мировую. Всякое случалось в прошлом. Но все это уже в и прошлом. Дорожки подмели, Золотой Рог очистили, залили туда чистейшей воды, Босфор отхлорировали, и специально для простодушных немцев, жаждущих — я‑я, — больше мирового пространства, вылили из бетона храм Святой Софии. Так, чтобы всем места хватило! А потом еще и гигантских глыб в Дидиме накидали. Немцы только диву давались. Вроде бы, все они из Турции вывезли, когда Шлиман тут околачивался, ан нет, гляди еще сколько. Немцы — бережливый народ. Из России тянули хлеб, из Персии — нефть, из Турции — древности. Туркам все равно. Это не их древности. Они тут гости. Очень гостеприимные гости. Ради немецких туристов построили отели. Аутентичные древние мечети. Настоящие замки крестоносцев. Гавани, куда ступала нога Македонского. Античные города. И, наконец, грот Афродиты. Тот самый, в котором я оставил туристов. К настоящему гроту он никакого отношения не имел. К настоящему их и не приведешь, понимал я, ступая за Анастасией по грязным камням. Пещеру превратили в мусорную свалку. Валялись бутылки «Пепси», но «Колы» я насчитал больше. Турция — страна традиций! Об одну из бутылок споткнулся, подвернул ногу. Ударил стопу боком. Дьявольская боль! Проснулась подагра. Гадким зверьком уселась на стопу, начала с аппетитом грызть кости, обсасывать их. Уймись, сука проклятая. Как на грех, в пещере темно, только откуда‑то издалека свет брезжит. Словно утро в кошмарном сновидении. Куда вы меня ведете, Настя, взмолился я. Сами все увидите. В такой‑то тьме? Здесь же настоящая помойка! Пойдемте лучше полежим в горячие термальные воды. Они воняют, ваши воды. Тухлым яйцом. Это полезно, сероводород, знаете. Почему все самое гадкое объявляют самым полезным? Я, Настя, не несу ответственности за этот мир. Настоящий мужчина нес бы. Настоящий мужчина это Атлант, он подпирает небо, пляшет на черепахе, играючи перекатывает мускулами. Ну, приосанился я, мускулы и у меня есть, даром я, что ли, в зал ходил. Боюсь, мускулы это единственное, что в вас от мужчины. Я остановился. Скандал? Но мы ведь и недели не вместе! Впрочем, чего же еще ожидать, я ведь не гомосексуалист, и должен понимать, что женщина рано или поздно закатит сцену. Темно, лица не видно. Лишь фигура белеет. Анастасия, уйдем отсюда, здесь отвратительно пахнет, кажется, местные пастухи приспособили пещеру под свои нужды в самом низменном понятии слова нужда. Потерпите! В чем дело‑то? Почему вы так холодны? Я все слышала, прошипела в меня Настя. Вцепилась в руку кошкой, потащила за собой к свету. Я заковылял, взмолился — легче, прошу вас, у меня, кажется, снова приступ. Какой вы… развалина! Поделом вам, скотина вы этакая. Анастасия?! Я все слышала, повторяю! И видела! О чем это вы, сказал я, спотыкаясь. Да когда же кончится эта помойная пещера? Я слышала, как вы от меня отказались! Пару шагов я промолчал, пытаясь что‑то придумать. Решил быть правдивым. Вы же понимаете, что у меня не было выбора! Этот громила чертов собирался меня убить, совершенно серьезно, убить! И все ради чего? Ради кого, взвизгнула Настя. Ради меня, между прочим! Ради девушки, которую он всего неделю видел! Вот видите, какой он! Настоящий мужчина. Может быть, мне стоило выйти к вам, и сказать, что выбираю его, а не вас. Он того стоил! Да, он совершил нелепый поступок, этот милый, застенчивый Евгений, но ведь все можно объяснить любовью! Свет все ближе. Мусора меньше. Да уже и воняет не так. Анастасия начинает жестикулировать, пару раз задевает мой нос, в азарте не замечает. Послушать ее, так чалдон оказался милашкой. Плюшевым медведем! Сердечко оставалось на груди нашить и хоть детишкам на день всех влюбленных дари. А настоящим монстром, отвратительным, ужасным, уродом, куском дерьма попросту — тут я едва в дерьмо и не вляпался, еле ногу убрал, — оказался я. Только я! Потому что у меня нет сердца. Совести. Чести. Достоинства. Послушать Настю, так я даже в участники Олимпийского движения не годился. Чалдон поступил опрометчиво, он был раним, не умел выразить свои чувства, как следует, но он хотя бы попытался! Понимаю ли я весь смысл этой фразы?! Фразы, сказанной героем кинофильма «Пролетая над гнездом кукушки». Отважным парнем, бросившим вызов Системе. Он погиб, он не добился ничего, но он Хотя Бы Попытался. Смотрел ли я фильм? Читал ли книгу? Господи, да я, наверное, «Мастера и Маргариту» в руки не брал. Тут я с ужасом понимаю, что моя возлюбленная если и не глуповата, то уж наверняка не обладает безупречным, безукоризненным, вкусом моей жены. Да, Ирина может вырвать кишки, и намотать их на коготок, но ни одной глупости, никогда — ни разу — за восемнадцать лет нашего совместного райада, я не услышал. С грустью думаю, что иногда буду скучать по жене. Уже скучаю. По уму. Вкусу. Тут, с потом, меня пробивает еще одна мысль. А что, если Настя еще и квартиру украсить достойно не сумеет? Спрашиваю, какого цвета у нее в кухне занавески. Это сбивает Настю с толку. Замолкает на самой середине своего монолога о несчастном екатеринбуржском Отелло, спрашивает, а какое, собственно, отношение… Да никакого, просто скажите, какого цвета у вас занавески в кухне. У нее в кухне вообще нет занавесок! Если хотите знать, у нее и кухни‑то нет! Она живет с подругой в пятикомнатной квартире, и они поделили дом так: подруге кухня и две комнаты, Насте — три комнаты. А ест она, как птичка. Ладно. На чем она остановилась? А, так вот. Она слышала все от первого до последнего слова. Видела, каким трусом я оказался. Подлой, порочной тварью! Настя, протестовал я, все дело в маскировке, это был способ сбить верзилу с толку, и я добился своего, я… Да, убил несчастного мальчика! Мальчика?! Я взвыл от несправедливости, неожиданности и боли, потому что снова ногу подвернул. Ей было плевать. Господи, люди в девятнадцатом веке стрелялись на дуэлях ради прекрасных женщин — я поморщился, уж очень это смахивало на тост из брошюры «За милых дам» — и никто из них не делал драмы из случившегося. Подумаешь! Делов‑то, взял пистолет, поехал за город, встал в поле, и давай лупить по другому такому же кретину. И все почему? Чтобы какая‑нибудь Настя, краснея, могла вечером на танцах, похвастаться еще одним подстреленным ради нее мудаком. Анастасия! Мы все же в двадцать первом веке живем. Тем хуже! Она представить не может, каким низким, лживым, гадким человеком я оказался. Умом понимает, а осознать все никак не получается! Это же надо! Она предлагает мне представить Пушкина, который стоит на берегу Черной реки, и причитает, глядя в дуло пистолета Дантеса. О, вы меня не так поняли, да сдалась мне эта Гончарова, прошу вас, забирайте, да я этой сучке ради вас сам ноги раздвину, а уж вы будьте добры засадить, s’il vous plaît, mon ami (пожалуйста, друг мой — фр.), и да, я, разумеется никогда не любил Наташу. Отдаю ее вам! Решено! А я покидаю Санкт‑Петербург, отправляюсь в Болдино. Знаете, дела! Сено, картошка! Картошку еще не сажали, возражаю я, смеясь. Да какая разница, вопит Настя. Общий смысл‑то мне ясен? Общий смысл мне ясен. Я прекращаю сопротивление. Черт с ней, пускай хочет, чтобы я вел себя как средневековый идиот в сюртуке. Хотя напоследок замечаю, что лучше бы было — для Пушкина и нас всех, — поведи он себя, как я. Может, и Дантес бы в грязь оступился. Ну, как мой чалдон. Что я собираюсь делать с телом, интересуется Настя. Да ничего, уйдет на глубину десятка метров и разложится спокойно. Странно другое… Да, равнодушно говорит она, помогая мне нащупать стену. Что этот верзила с температурой крови как у амфибии вдруг так завелся, задумчиво говорю я. Как будто в него карту с другой программой вставили. Фитиль в задницу ему вставили. Вот‑вот. Он себя вел так… словно околдован, будто с цепи сорвался. Я не верю во все то, что он говорил. Это потому, Владимир, говорит Настя, остановившись — я натыкаюсь на ее крепкое тело — что вы сами лжец. Врете себе, всему миру. Поэтому и в искренность других не верите. Общие слова, возражаю я. Возможно, возможно… Она рывком подтянула меня к светящемуся входу, втолкнула. Упал на пол. Оглянулся. Мы очутились в подводном гроте, воздушный пузырь поил нас кислородом, чуть вдалеке плескалось море, я видел дно, на уровне которого мы находились. Свечение в гроте переливалось чем‑то зеленоватым, стены — белыми, местами в них алели покойные кораллы, я снял шляпу, приветствуя их. Причудливые сталактиты струились окаменевшим потоком сверху. Как красиво… Это и есть настоящий грот Афродиты, шепотом сказала мне Настя. Местные жители показали всего за сто лир. Сюда можно попасть или со стороны помойки, или плыть на лодке, и нырять. Но для второго требуется сила и мужество… Настя, взмолился я. Вы все чудовищно извратили. Взглянем на вещи реально. Незнакомый мне человек, в два раза больше меня, чуть было не убил меня же. Я пытался откупиться от него словами. Не получилось. Ладно. Я защищался, убил его случайно. В чем же моя вина? В отречении от любви. Я ушам своим не слышал. Вы… Господи, ну и сучка же вы. Наглая, лживая, развратная. Вы еще и смотрели, как этот чурбан забивал меня в грязь, перекрывал мне кислород, убивал меня, и даже на помощь не позвали! А что, если бы он справился? Что бы случилось со мной? Я бы был мертв! Перед кем она бы ноги сейчас раздвигала? Нет сомнений… Настя холодно парировала. Таков ход вещей. Закон природы. Так уж повелось издревле, что женщина — трофей и получает ее сильнейший. Я смотрел, как она садится на край бассейна, образованного камнями, трогает ногой воду, как намокает ее туника сзади, прилипает к заднице. Мысли начали путаться. Скорей бы старость! Приветствую тебя, импотенция! Когда же я соскочу с этого безумного коня, который шарахает меня из стороны в сторону все мои тридцать пять лет? Даже ведьмам проще. У тех между ног хотя бы волшебная метла. Хотя бы по небу возит. А когда не летаешь, подмести можно. Хоть какой‑то прок! От этого же негодника одни неприятности. Настя расстегнула тунику сзади, стащила, бросила небрежно. Опустила ноги в мерцающую воду. Раз я убил чалдона, значит, я и есть победитель, и сильнейший, сказал я. Так что, даже по извращенной и порочной логике, получается, что я вполне достоин ее, Анастасии. Да, подтвердила она с легким сожалением. Я все поверить не мог. Ради забавы, ради какого‑то глупого бабского тщеславия она позволила едва не убить меня! А мне — позволила убить! Невероятно! К сожалению, — голос доносился от меня уже издали, — я прав в известном смысле. Увы, я не сильнейший, а хитрейший. Был один такой умник, после которого все Средиземноморье утратило невинность, и естественный ход вещей нарушился. Звали засранца Одиссей. До него все было, как у людей, все было, как у богов. Кто сильнее, тот герой. Этот же умник только и делал, что юлил, хитрил, рыскал туда‑сюда глазками. Прямо как я. И лицо у меня, кстати, такое же. Вам‑то откуда знать, насмешливо спросил я, растирая ногу. Да так, уклончиво сказала она. Ну что же, почту за честь, сказал я. Да нет, она вовсе не имеет в виду, что глаза у меня или Одиссея — красивые, пояснила Настя. Просто смотрим мы одинаково. Как кот, который гадит на соломку. Это работа мысли, обиженно парировал я, подполз к воде, потрогал рукой. Теплая. Осторожнее, сказала Настя, спрыгнула в воду, поплыла. Это источник Афродиты, он стирает воспоминания. Окунувшись здесь, я никогда не буду прежним. Глядишь, и жену забуду. Как же, если вы сами напоминаете, сказал я, порадовавшись. Ревнует, сучка! Раз так, значит она все еще на крючке. А вот, кстати, и крюк набух. Пора брать мой белозадый галеон на абордаж, решил я, опустился в воду по пояс. Странно. Наощупь теплая, она обжигала. Осторожнее, сладкий, сказала богиня из‑под купола храма. Я оглянулся. Грот превратился в церковь. Мы стояли на вершине горы, нас обвевал ветер, он нес в нас иголки, опавшие с сосен, он осыпал нас пылью старых амфитеатров, измолотых зубами старухи времени в порошок. Клекотали орлы. Не обращай внимания, милый, сказала Настя, эти птички совершенно безопасны. Папа вырывает из их задниц перья, и пишет ими свои указы. Он и тебе парочку подарит, чтобы ты ими свои книги писать мог. Если надо, и надиктует. Орлы улетели, негодуя, я тоже погрозил Насте пальцем. Негодница, о каком папе ты говоришь. Небось, спала с ним, как со своей так называемой мамой? А почему так называемой, милый? У нас тут нравы простые, мы тут как кошки, перемешались. А вот и кошка мяукнула в углу. Глаза горят, шерсть дыбом. Я брызнул в нее водой, привидение растаяло — даже ненастоящие кошки боятся воды, особенно, воды из грота Афродиты. Торчала над водой остовом коралла задница Насти. Я подплыл, стал мять. Настя застонала, положила голову мне на плечо, укусила за ухо. Сказала — осторожнее, осторожнее. Мне было все равно, я уже несся наверх, подхватил ее бережно лапами, бросил перед собой, раздвинул ноги пошире, защелкал клювом, забил крыльями. Заколотился на ней. По лицу тек пот. Или вода? Перья намокли. Давай сделаем это не в воде, взмолилась Анастасия. Я подтащил тело к камням, вытащил рывком, как белый медведь — закогтивший нерпу — нерпу. Она раскинула ноги, смотрела мне в глаза. Облизала губы. Мы романтично выглядим, поинтересовалась она. Разумеется! Хотя, конечно, все зависит от точки зрения. Если взглянуть на происходящее цинично, мы ничем не отличаемся от двух любовников, пришедших наскоро перепихнуться в сауну. Так же мокро, так же жарко, и то же ограничение по времени. Вот‑вот постучит банщик. Наверняка, и местные мальчишки за нами наблюдают. У них сегодня праздник. Сто лир и бесплатное шоу. Негодник, смеялась она. Какой ты все‑таки циник. И все же, я прошу тебя. Чуть нежнее. Да что случилось‑то, поднялся я над ней на локти, изнемогающий. Мы так до самого утра будем бороться? У меня уже и рука затекла, и спина побаливает, а она все ломается, как будто девчонка. Так и есть, милый. Это же грот Афродиты. Она вышла из воды девственницей. Я понятия не имел, о чем она. Спустился вниз, нанес серию мелких и точных поцелуев в живот, повертел носом у лобка — пахло жарко — раздвинул щекой ляжки, змеей проверил воздух между ними. Сырой. Вот он где, настоящий грот Афродиты. Залез наверх, прижался всем телом, а снизу вломил. Дикий вопль. Судорожные спазмы. Как будто вложил руку в раскрытую рану, а та возьми, да сожмись. Не держись я крепко, мне бы не сдобровать. Но я уже из самосохранения прижимал руки Насти к камню, прикусывал шею, наваливался массой. Вырвись она, забила бы меня ногами, словно взбесившаяся кобылица. Я полежал еще немного. Она стонала, изредка выгибалась дугой — соединяясь с камнем лишь лопатками и пятками, — но сбросить меня не удавалось. Постепенно смирилась. Лишь манда обжигала частыми горячими сокращениями. Постепенно и те стали реже. Затихла. Пульсировала редко, словно остывающая звезда после взрыва. Тогда я приподнялся на локтях, осторожно отпустил запястья — остались белые следы — и стал медленно накачивать. Без изысков. Спустя каких‑то несколько минут тысячи моих маленьких «я» вошли в ее сдавшийся город. Вероятно, там реял белый флаг. Не заглядывал, сразу скатился. Она встала с камня, пошла к воде, я увидел на ляжке полоску крови, и на камне — темное пятно. Невероятно. Настя спустилась в воду по колено, зачерпнула в ладонь, поднесла, дала мохнатке попить. Потом еще глоточек. Вода между ног становилась розовой. Потом просто прозрачной. Море в гроте Афродиты выпило всю кровь моей девственницы. Настя вылезла, встала на колени, наклонилась за платьем. Да нет, не может быть, не верил я. Подскочил сзади, схватился покрепче за бедра. Нет, нет, нет, запричитала она, но уже поздно, я уже впихивал. Бинго! Снова крик, на этот раз злее. Снова бьется подо мной лошадь. Я накачиваю! Спускаю прямо в нее, раз уж у нас такие чудеса. Кончая, оглядываю пещеру, задираю голову, она кружится, я едва не падаю, хлопаю руками, словно большая летучая мышь, нашедшая свою жертву в коридорах грота. Настя жалобно стонет, идет подмываться. Я лишаю ее девственности еще три раза, пока мне не надоедает. В конце‑то концов, это как совать в не разогретую толком женщину. По прозрачному дну мечутся белесые креветки. А может, это мои сперматозоиды скачут, выискивая матку? В таком случае, принять их придется самой Афродите. Последний раз Настя отказывается подмываться, говорит, что с нее хватит. С нас обоих хватит. Падаем, задыхаясь, на камень. Взявшись за руки, ложимся на спины, смотрим на потолок. Настя показывает свободной рукой, объясняет. Вот тут — фигурка Афродиты, нарисованная древними племенами, у которых еще и имен‑то для богов не было. Обратите внимание, какая толстая. А вот уже — поздний период. Этой нарисовали двенадцать грудей. Можете себе представить? Ну, разве что на рисунке. Замечаю, что мы снова на вы. Спрашиваю о причинах. Настя краснеет, смущается. Говорит, что когда я не в ней, она чувствует в отношении меня некоторую робость. Я не против? Конечно, нет! Мне даже нравится! Я только и мечтаю о должном уважении, которое окажет мне женщина. Моя женщина. Настя задумчива. Так всегда после соития, утешаю я свою бывшую девственницу. Если, конечно, она и в самом деле забыла о прошлом. Я тоже не очень могу вспомнить — лица, детали, даты. Сколько мне довелось заплатить за квартиру в прошлом месяце? Каковые суммы сбережений, которые я должен сделать ради достойного поступления в университет старшего сына? Средний чек после похода в магазин? Какое лицо было у одного из моих работодателей на прошлой службе? У какого острова затонула подводная лодка «Комсомольск»? Почему я должен не принимать себя таким, каков я есть, почему должен стыдиться себя, смущаться, отказываться упорно от своего «я»? Заниматься тем, чем не хочу заниматься? Есть у меня хотя бы одна причина быть добропорядочным членом общества, каким так хочет видеть меня жена, и если да, то каковы эти причины? День рождения друзей семьи? Дата крестин еще одних друзей еще одной семьи? Цвет волос? Средняя температура в комнате? В какой стране впервые появилась печатная пресса? Я не помню. Я ничего не помню. Я даже не думаю об этом. Я просто лежу бездумной тушей рядом с женщиной, которую только что брал. Это вовсе не значит, что я отказываюсь от тебя и не хочу тебя видеть лежащей здесь, рядом, пусть и вместо нее. Я хочу. Я протягиваю тебе руку, как Бог Микельанджело на фреске — своему творению. Моя ладонь раскрыта, в ней нет камня. Этот комок — мое сердце. Я протягиваю тебе руку открыто, честно, с любовью. Это все, что я могу дать, не так много, но и не так уж и мало. Я предлагаю тебе занять место на орбите, стать небесным телом, кружащим вокруг меня. А я — вокруг тебя. Все перевернется вверх дном, мы будем счастливы, и пусть у нас не будет точки опоры, пусть не будет пола и потолка, это не имеет значения, когда у меня есть ты, а у тебя — я. Но я хочу быть счастлив. С тобой или без тебя, я буду полон гармонии, как это побережье — Солнцем. Так отринь свои страхи, свои иллюзии, свое «я». Растворись во мне, как соль в этом море. Ляг рядом, перестань думать, как и я. Я вовсе не изменяю тебе, лишь хочу познать мир, как он есть — без рефлексии, ужаса, сопротивления. Мы не в еврейской адвокатской конторе, а смерть — не нотариус. Ее не запугать, не купить, не нанять. Я хочу познать множество вещей до тех пор, когда она придет ко мне вежливым напоминанием уплаты долга. Я достану смерть из почтового ящика, она будет в конверте. Я разорву его, пробегу глазами письмо. Здравствуй, здравствуй, сладкий, пора, пора, пора, будет написано там. Я стану читать, зная, что когда дойду до точки, то упаду замертво. У твоих ног. Я не буду спешить, но и медлить не стану. Я часть этой планеты, падающая водопадом вода, тикающие на кухне часы, шелестящий в ворохе лист, замерзающая на зиму божья коровка, плачущий над ней мальчик, смеющаяся на плече отца девочка… Я отец, я мать, я богиня, я весь этот горький воздух сентября, я паук, и моя седина разлетелась по кустам, я и ты, и твоя недоверчивая улыбка, и твои страхи и сомнения, так оставь их, отставь, отринь… С потолка пещеры каплет, каждая капля оставляет на поверхности воды настоящую атомную воронку, атомный взрыв. Настя дремлет. Я глажу ее лицо, я так нежен сейчас к ней. Настя раскрывает глаза. Я люблю вас, говорю. Я знаю, отвечает она в полусне. Снова забывается. Оглядываюсь, пытаясь запомнить грот на всю жизнь. Конечно, забуду его спустя минуту, шагнув лишь раз по жесткой траве, по камням, под солнцем. Помню лишь воспоминание. Украшенные струящимися камнями стены. Древние богини на потолке. Такие далекие. Кажутся выдуманными, игрой фантазии. Словно созвездия — небесные фигуры, которых, на самом деле, нет. Есть лишь звезды. Это мы их на карте соединили. Изумруды света в воде. Белесое дно. Инопланетная капсула. Чаша заседаний из фильма про инопланетян. Подземная капсула, полная призраков ушедших людей. Здесь служили еще древней праматери. Это ее мохнатка. Слюнявый передок. И плещется в нем не вода, а смазка. Я снова восстал. Пожалел спящую Настю. Перевернул набок, глядя на бедра — жалобно застонала во сне, — ожесточенно схватил копье. Метнул в небо, метнул в бога. Глядя на тело на камне, — будто похолодевшая уже жертва, — оросил белыми каплями море. Семя, — расплываясь Вселенной после Большого взрыва, — постепенно растворилось в воде. Забурлил новый мир. Это вода поднималась из‑за прилива. Я разбудил Настю и мы выбрались на Землю.