Британец - Норберт Гштрайн Страница 18

В последующие четыре недели жена судьи несколько раз отправляла девочек за город и снова привозила домой, еще она часами говорила по телефону с какими-то подругами, а вечером сообщала: в городе ходят слухи, что король уезжает в Канаду, озеро Лен Пондс в Ричмонде осушают, опасаясь налета гидропланов, которые там могут приводниться, — несла всевозможную чушь. Она пересказывала самую дикую околесицу, а если муж отмахивался, не моргнув глазом брала себе в союзницы горничную, разделявшую ее страхи, и без тени сомнения объявляла, что на острове Уайт волны выбросили на берег до неузнаваемости обезображенные трупы, великое множество трупов, что газоны в лондонских парках вскопали не с той целью, о которой официально сообщалось, нет, на самом деле там рыли ямы для массовых захоронений, а на бумажной фабрике в Бирмингеме давным-давно налажено производство дешевых картонных гробов. Дня не проходило, чтобы она не принесла новой ужасной вести, но даже непрекращающаяся болтовня, видимо, не давала ей успокоения, и похоже, ее излюбленной темой стал слух о том, что в случае нападения в Дуврском проливе разольют и подожгут огромное количество нефти, таким вот образом создадут огненный щит, за которым можно будет чувствовать себя в безопасности. — Недолго осталось ждать, недолго, — твердила она, словно верила, что угроза исчезнет, если без конца талдычить о ней. — Так и знай, Вирджил, скоро они будут здесь!

Он не реагировал или вдруг хмуро соглашался с женой:

— Знаю.

И она:

— Ничего ты не знаешь!

И он усмехался, словно речь шла о несимпатичных родственниках, сообщивших, что приедут погостить, и, как обычно перед их приездом, в доме начиналась ссора.

— Прошу тебя, Эльвира! Прошу тебя!

И она, раскрасневшаяся, вставала перед ним, распрямив плечи, подбоченясь, молча, или вдруг разражалась слезами и начинала бормотать что-то невнятное.

С первым проблеском света в сумерках проступила черная классная доска, но каракулей, оставшихся на ней со вчерашнего дня, вкривь и вкось написанных детской рукой букв, было не прочесть, ты так и не заснул, ты думал о том, как быстро они подошли к проливам, о том, что весь город начал прислушиваться, не доносит ли ветер грохота орудий. Внезапности не было, так что ты, позже, мог винить во всем лишь себя самого — ты же был слепым, ничего не замечал, а ведь сколько времени в городе ходили слухи об арестах, ты вообразил, будто произошла какая-то ошибка, когда пришли полицейские и предложили собрать самые необходимые вещи; конечно, надо было послушать горничную, надо было бежать, пока не поздно. Судья и его жена стояли на лестнице, он — в пижаме, она, несмотря на ранний час, — при полном параде, точно собралась уходить из дома, и ты затылком почувствовал взгляд судьи, когда он пожелал тебе удачи, и увидел, что его жена о чем-то говорит с полисменом, в то время как другой уводил тебя, крепко взяв за локоть, и ее смех еще долго звучал у тебя в ушах; ты вспомнил, как вышел в сопровождении двух полисменов на улицу, где ждал, дымя, черный автомобиль, где уже начинался новый день.

Прошло двадцать четыре часа с того момента, как горничная вытолкнула тебя с чемоданом из комнатенки на чердаке и захлопнула дверь, вытолкнула, чтобы ее не обнаружили, заглянув в комнату, и тот день вполне мог бы продолжаться и сейчас. Ты смотрел на окно, за которым поднимался туман, и из-за тумана шаги караульных вдруг многократно умножились, словно в путь двинулась целая рота, а возгласы, которыми они обменивались, были гулкими, как над широкой рекой. Без следа исчезла странная сонливость, которая одолевала тебя в первые часы, и глухота, которая позволила воспринимать все происходившее вокруг как что-то приглушенное, беззвучное, замедленное: приезжавшие со всего города транспорты, бесконечные команды «стройся!» или «разойдись!», «с вещами туда!», «с вещами сюда!», «раздать обед!» — отчего появилось чувство, словно не ты, а кто-то другой снова и снова по команде переходил от стены, окружавшей школьный двор, к стене школы, потом обратно; вас с самого раннего утра до вечерней поверки десятки раз заставляли строиться, ради удобства суетливо сновавших по двору переписчиков, и каждый раз тебя определяли в новую группу и ты должен был выкрикивать свою фамилию или написанный на полоске папиросной бумаги номер — все, что осталось от твоей личности. Происходившее с тобой вполне могло быть рассказом какого-то другого человека, и для тебя осталось загадкой, почему обращение с вами представляло собой странную смесь вежливости и принуждения; конечно, вы были арестантами, на этот счет не осталось никаких сомнений, однако в приказаниях иной раз слышались просительные нотки, а солдаты охраны и в самом деле не приказывали — просили, и точно так же комендант, он вышел к вам и объявил, опасаться нечего, если будете выполнять все распоряжения; комендант стоял перед вами будто проштрафившийся — несчастное, жалкое существо, таким он тебе показался, несмотря на сходство с сотрудником иммиграционной службы в Гарвиче, которого ты запомнил на всю жизнь, чинуша, он бы не поленился, сам бы пинками загнал тебя, только что прибывшего, обратно на паром, лишь из-за какой-то оплошности, странного каприза или необъяснимой случайности он не спровадил тебя назад, в Вену.

Постепенно рассвело, но в углы комнаты тьма еще не пускала мутноватый свет, некоторые уже встали, небритые, невыспавшиеся люди, с наброшенными на плечи одеялами, выстроились в очередь и выходили по одному за дверь, которая на секунду чуть приоткрывалась и сразу захлопывалась, из-за этого ты не мог разглядеть солдата, который сопровождал выходивших, увидеть удавалось только вашу обувь, выставленную в коридоре вдоль стены как будто навеки. Никто не разговаривал, лишь там и тут в разных углах класса слышались отдельные слова, потом все стихло, остался лишь надсадный кашель того несчастного, который, должно быть, как и ты, всю ночь не сомкнул глаз, а теперь перестал сдерживаться и кашлял без стеснения; в эту минуту тебе показалось, что стена, окружавшая двор, приблизилась и снова отдалилась, а строй зданий за ней исчез в тумане. От холода наступающего дня тебя знобило; двое твоих соседей сели на полу, и ты подумал, что на их месте мог быть кто угодно, чужие люди, они вот так же крутили бы головами, едва не сворачивая шеи, будто хотели удостовериться, что находятся именно там, где надлежит быть, и ты усмехнулся, вспомнив об их важничанье и той стариковской обстоятельности, с какой они всем подряд старались услужить вчера вечером, когда их привезли в числе самых последних; наверное, вообразили, что должны всем и каждому представиться, два прирожденных афериста, а в конце концов эти двое привязались к тебе, заявили, что якобы знают твоего отца, — наглое вранье, как вскоре выяснилось.

— Дела идут неплохо, по-моему, — сказал Бледный, выглянув из окна. — В тумане они, конечно, не полетят, а когда туман рассеется, нас уже поминай как звали.

А Меченый, кажется, опять вслушивался в тишину, — ты увидел, что он приставил ладони к вискам и молча смотрел в одну точку перед собой.

— Куда-нибудь на полюс, вот куда я хотел бы! Пожить там годик-другой. На полюсе или на острове Святой Елены.