Акционерное общество женщин - Елена Котова Страница 18

Мужчины даже растерялись, и над столом повисла тишина. Катька поняла, что постановка под названием «Гроза» должна быть безупречна – к чему разочаровывать Клауса обычной бабской склокой? Проявив оцененную мужчинами широту души, она тут же сменила тему, бросив невзначай, что им с Клаусом стоит приехать на Унтер-ден-Линден загодя, часов в пять, чтобы пройтись, неспешно перекусить перед оперой.

Лишь мужчины способны не прочесть такой нехитрый скрытый вызов. «Часов в пять, да, Клаус?» – переспросила Катька, искусно пуская дым сигареты вроде бы в сторону, но так, чтобы ветерок относил его Эрне в лицо.

В полпятого, натягивая чулки, Катька почувствовала, что в доме никого нет. Выглянув в окно, увидела, что все развивается как по нотам: приехала Эрна на красном «Порше», чтобы испортить ей поход в Оперу. Эрна и Клаус разговаривали в саду, Клаус только закончил поливать газон и стоял в шортах и рубашке-поло, хотя уже пора было бы выходить.

Катька хладнокровно дорисовала глаза, спрыснула плечи духами и нырнула в «маленькое черное платье». Прежде чем одернуть платье внизу, закрыв тем самым кружевную оторочку чулок, требовалось застегнуть молнию, шедшую по всей спине. Этого сделать самостоятельно не в состоянии ни одна женщина, для того они и держат мужей или горничных. Надев черные туфли на каблуках и оставив кружева чулок неприкрытыми, Катька вышла в сад.

– Привет, Эрна… Клаус, дорогой, ты еще не переоделся? Я уже готова, только помоги мне, пожалуйста, вот тут, – Катька повернулась голой спиной к Клаусу и Эрне.

Клаус прилежно застегнул молнию, а Катька чмокнула его в щеку со словами: «Спасибо, постарайся не задерживаться, не хочу, чтобы ты торопился и нервничал», повернулась на каблуках и пошла назад к крыльцу, так и не одернув маленькое черное платье.

Милые шалости не отвлекали Катьку от главного – метафизики возраста. Читая теперь, не без влияния Клауса, уже всех немецких философов подряд и перечитывая «Фауста», она размышляла о том, как много женщин отдали бы душу дьяволу за вечную молодость, несмотря на сопутствующие молодости ошибки, терзания и мучительные разочарования.

Тут стряслась настоящая беда, ведь чуяло сердце Полины! Не столь уж редкое для этого возраста дело – рак груди. Катька не могла вырваться с работы, за что корила себя, но к Полине тут же примчалась из Америки Иноземцева. Она вознамерилась пройти с Полиной все круги ада химиотерапии и не оставить подругу одной предаваться боли, страху. Вокруг Полины крутились и Алена с Кысой, но, несмотря на их старания, Полина все глубже погружалась в клиническую депрессию.

Покорность старости и болезням подобна любой иной покорности, которая есть не более чем обличье несвободы духа. Уж чего-чего, а свободы духа у Полины всегда было в избытке, и Катьке нужно было самой понять, что происходит с ее самой близкой подругой.

* * *

Она застала в Москве Полину в крайней подавленности, хотя, судя по анализам и допросам врачей, все было неплохо, что уже немало. Но Полина мучилась, и не только из-за утраты грудей, перенесенной химиотерапии и выпавших волос.

– Невыносимо читать в глазах других это чувство вины от неумения мне сострадать как положено, – говорила она. – Их сострадание мне на фиг не нужно, но видеть, как они бегут прочь, пряча глаза, нет сил.

– Сострадание никогда не было сильной стороной людей. Но волосы вырастут, мы сделаем красивую стрижку, операция забудется. Не нужно будет сострадать, и все встанет на свои места. Для тебя же всегда главными были свобода и покой, а на это никто не посягнет.

– Моя свобода и покой были основаны на том, что я знала, что если мне захочется любви, секса, признания, то они у меня будут. Я знала, что я – женщина. А теперь я не женщина. Но я и не мужчина! Существо без отличительных признаков, если не считать рака. Мое естество исчезло. На его месте – пусто́та. Существо, которое смотрит на меня из зеркала – это не я. Утрата самоидентификации. Я потеряла ориентацию, не могу оценить, как меня видят люди, ощущаю только их отторжение. Вот тебе и новое устройство мира. Оно оказалось адом, и я не знаю, как вернуть хотя бы подобие прежнего устройства, в котором можно было жить.

– Полина, это типичная депрессия.

– А как из нее выйти? Психотерапевт меня таблетками кормит, а сказать, кроме банальностей, ничего не в состоянии. «Женщина страшится менопаузы, потому что это совокупность новых жизненных обстоятельств, к которым она не подготовилась…» Дальше заклинания о детях, мужьях, неумении себя занять. Черт с ним, допустим, он не семи пядей во лбу. Но я уже месяцами роюсь в книгах, в научных статьях, в Интернете… Такое впечатление, что в литературе и обществе на темы климакса и женской онкологии наложено табу.

– О раке говорят с утра до вечера. Не излечим полностью, но уже давно не смертный приговор. Трубят об этом вовсю, даже с долей бравады: мол, я живу после операции хрен знает сколько лет, и все нипочем. – Катька смотрела на Полину, думая лишь о том, чтобы в ее глазах та не прочитала Катькин собственный шок.

На нее смотрело существо с серым отекшим лицом, серо-сиреневыми губами, между которыми виднелись раскрошившиеся по краям зубы. Последствия химиотерапии. Голову покрывала шелковая косынка, завязанная узелком на лбу. Как у бабушек. Катька встала, облокотилась на перила террасы:

– Как у вас газон выровнялся. Сад приобрел совершенно английский вид. Полиночка, милая, ты простишь меня, если я сейчас отправлюсь спать? Я же через ночь летела. Посплю часика два, а после обеда мы все договорим.

– Конечно, Катюш. Я на втором этаже тебе постелила. Иди и немедленно ложись.

Катька с трудом разделась, побросав одежду на пол, нырнула в постель и тут же провалилась в сон. Проснулась от солнца, светившего прямо в окно, и жары, заполнившей комнату. Протянула руку, взяла бутылку минералки, стоявшую на тумбочке. Она пила и не могла напиться. Встала, закрыла балконную дверь, задернула занавески, включила кондиционер, снова легла. Сбросив ногой одеяло на пол, натянула на голову простыню. Хорошо бы поспать еще часок, хотя бы подремать…

У Полины идет колоссальная по интенсивности перестройка организма – в придачу к пыткам химиотерапии. У других женщин она растягивается на годы. Природа милосердно дарит им период привыкания к странной смуте, усталости и недомоганиям организма, к лицу, старящемуся, казалось бы, от каждого нового подхода к зеркалу. Привыкание прерывается периодами ужаса перед окончательностью превращения в неженщину. Теряя красоту, способность к деторождению и сексуальное желание, женщина приобретает взамен сонм страхов и фантомов одиночества, которые лишают лицо красок, а глаза огня, рождая запах смерти, отталкивающий мужчин, и те бегут от него, даже если женщине он лишь чудится.

Катька физически ощущала Полинин страх. Опустошенная бесполая оболочка, пахнущая смертью, существование которой бессмысленно.

Даже стойкая Кыса восприняла климакс как приговор, пока при помощи Алены и хирурга не убедила себя в обратном. Полину же рак лишил способности не только убеждать себя в чем-то, но и просто мыслить. Как мыслить, если обществу, отторгающему все, что требует сострадания, приносящего такие неудобства, удобнее считать, что рак – это еще более окончательный приговор? Окружающие произносят слова ободрения, а в их глазах читается лишь желание не впускать в собственную жизнь неуютную мысль, что и с ними может приключиться такое же. Ведь с ними такое конечно же не может, не должно произойти, это происходит лишь с тем, кто сделан из негодного человеческого материала.