Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 17

Многие из интербригадовцев подружились с испанками. Ситуация была своеобразная: у нас были контакты с женщинами, прежде всего с женской организацией в Барселоне, они как бы взяли над нами шефство. Помню, как-то раз нас привезли на фронт, а потом отозвали, и они приехали к нам в гости. Но девушки были абсолютно недоступные. Доступными были лишь некоторые женщины. Я имею в виду для секса. С девушками ты мог делать все, что угодно, только не спать с ними. Эта установка глубоко сидела в них. После войны, встречаясь в Париже с испанками, я удивлялся: все было совсем по-другому. А тогда у тебя был шанс сблизиться с девушкой, только если ты пообещаешь на ней жениться. И среди австрийцев были ребята, готовые жениться на девушках, с которыми они познакомились. Конкретные примеры сейчас уже не припомню. Для меня это было не так уж важно. Мы вели себя очень осторожно, следили за тем, чтобы не показать себя с дурной стороны в моральном смысле, словом, были сдержанны в общении с женщинами, если только они сами не проявляли инициативы. Но, как я уже сказал, некоторые были готовы установить прочную связь. А Фримель, говорили, вроде даже женился. Еще в Испании.

Я знаю, скажу я ему, ты, не задумываясь, женился бы тогда на Марге. Потому что ты любил ее, по-настоящему любил. Я могу это подтвердить, хотя мое старое глупое сердце все еще болит. Ты любил ее, но боялся сказать ей правду. Потому что сестра потеряла бы тогда к тебе всякий интерес. Ясно как божий день.

Дело в том, что Руди был женат, на австрийке. И у австрийки был от него ребенок Мальчик Все яснее ясного. Но в этом Руди сознался только гораздо позже. Он вообще мало о себе рассказывал. Насколько разговорчивым он был в других случаях, настолько молчаливым становился, когда речь заходила о его семье. Понятно, почему из него все нужно было клещами вытягивать. Ведь его отец был нацистом. Он донес на собственную жену, наверняка так оно и было, иначе я не могу себе объяснить, как его жена попала в концлагерь. Там она была убита. Почему — не знаю. Только знаю, что Руди однажды обронил, что ее убили.

Это абсолютный бред. Я не могу себе представить, чтобы мой отец распространял такую ложь.

Неправда, Руди, ты сам так сказал. Я слышала это собственными ушами. Или мне это рассказала моя сестра? Может, мне это приснилось?

Отношения между моим отцом и моим дедом всегда были очень хорошие. У них была масса общих дел, политических и, вероятно, личных. Бабушка чаще была дома. Был ли брак деда и бабушки счастливым, не берусь сказать. По моим ощущениям, скорее нет, но поручиться не могу. На политические мероприятия она никогда не ходила. Она умерла в 1936 году, когда отца посадили в лагерь для интернированных в Вёллерсдорфе. Из его писем можно заключить, что она страдала тяжелой болезнью. Может быть, у нее был рак Во всяком случае, она умерла естественной смертью задолго до вступления немцев, и дед не доносил на нее. Из его биографии, которую я раскопал в коробке из-под обуви, несомненно, следует, что он не симпатизировал ни черным итальянским мундирам, ни коричневым немецким рубашкам. Он всегда был на стороне левых. Если бы было иначе, мать наверняка проронила бы хоть словечко об этом.

И что сестра покончила с собой. Сестра Руди. В концлагере. Об этом он тоже говорил.

Свою тетю Штеффи я не помню. Я только знаю, что один раз она пыталась покончить с собой. Наглоталась таблеток или открыла газ, а мать сказала, что Штеффи — продувная бестия, она точно знает, что натворить, чтобы все ее пожалели. Но у тетки это было серьезно, потому что в марте тридцать восьмого она выбросилась из окна, и никого не было рядом, чтобы остановить ее. Существует одно письмо отца, все в той же коробке, в котором он пытается утешить деда. Тот, очевидно, очень страдал, потому что отец заклинает его не отчаиваться. А потом вспоминает об одном детском впечатлении, как осенним днем 1916 года его мать вместе со Штеффи и с ним стояла во Флоридсдорфе на мосту и неотрывно смотрела в воды Дуная. «Она наконец хотела избавиться от нашей ужасной нужды, — пишет он. — Долго, долго она боролась с собой, плакала, иногда бросая на нас отчаянные взгляды, которые я никогда не забуду! Но потом все же заставила себя продолжить борьбу, пока не закончилась вся эта жуткая нищета. Ты не имеешь права быть слабее, чем была тогда твоя жена, отец; ты обязан все преодолеть, оставаясь таким же стойким, как раньше! Для нас не может быть бегства из жизни!»

У них были на удивление тесные отношения, не как у отца с сыном, а скорее как у двух братьев или двух самых близких друзей, навечно хранящих верность друг другу.

Так или иначе, Руди был влюблен по уши именно в Маргариту, тут уж ничего не изменишь. Я убеждена, что он с удовольствием женился бы на ней еще в Барселоне. Но он был уже женат. Расстался с женой, но не развелся. Его жена, австрийка, не давала ему развода.

Собственно говоря, моя мать никогда не отзывалась о нем плохо. Если она о ком и говорила плохо, то о своем свекре. По ее мнению, он был виноват в том, что отец путался с другими женщинами. Но сама она никогда бы не подала на развод. Я вспоминаю, как некий господин Бабурек из нашего дома однажды сказал: «Послушайте, разве так можно! Почему вы не разведетесь?» — «Мне нет нужды разводиться, — ответила мать, — я все равно никогда не выйду замуж за другого».

Она была злая, эта австрийка. Руди мне сам это сказал. Она даже на него в полицию доносила. Собственная жена, представляете?

Существует еще одно письмо моего отца, которое он написал ей после своего бегства, уже из Праги, в апреле тридцать четвертого. В нем он обвиняет ее в передаче полиции нескольких фотографий, по которым опознали некоторых его товарищей и арестовали их. Далее до него дошли сведения, пишет он, что она запретила его родителям приходить в их квартиру и общаться со мной. И что она намеревается окрестить меня. Он неприкрыто угрожает ей. «Небезопасно, — пишет он, — враждебно относиться ко мне. Несколько таких людей плохо кончили. Так что обдумай, что ты творишь!» Потом он упрекает ее в том, что она брала деньги от полицейского отдела социальной помощи. Называет ряд предателей и описывает их участь в результате предательства. Мертв, убит. Мертв, застрелен. В госпитале. Зарезан ножом и тяжко избит. Он называет мою мать дрянью.

Я не знаю, что я должен думать об этом письме. Лучше бы я его никогда не читал.

Через полгода войска Франко вошли в Барселону. Под этим ужасным флагом, с этой ужасной маршевой музыкой, под этот ужасный рев. Людей было невозможно узнать. Они ликовали, как сумасшедшие. Наверное, они боялись, а может быть, просто были рады, что война наконец закончилась. Голод, нищета, воздушные налеты каждое утро, каждый полдень, каждую ночь. Они хлопали, пока у них не заболели руки. Они продолжали хлопать и тогда, когда легионеры Франко, мавры, набросились на женщин. И когда кто-то из женщин отдавался — за ужин, за пару чулок или с благословения церкви. Проституция, изнасилования, издевательства, аресты и экзекуции сплошным потоком. И продолжающиеся аплодисменты, ликование убежденных республиканцев, каталанистов [22], социалистов, которые из чистого страха или от восторга устремились на полевую мессу.