Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 16

Ну ладно, оставим это. Фримель это тоже испытал на своей шкуре.

В четыре вдруг поступил боевой приказ. Нам нужно было уезжать. Они еще галантно помогли нам взобраться на грузовики. На прощанье Руди обнял меня. И при этом сказал, что влюбился в мою сестру. Я никогда за словом в карман не лезла. Так-так, сказала я, Купидон выпустил стрелу. Он засмеялся и полистал в своем словарике. Ах ты, острый язычок, острый язычок! Мне это очень понравилось. Он сразу был мне симпатичен. Потому что у него было прекрасное чувство юмора.

Маргарита тоже влюбилась. Она призналась мне в этом на обратном пути. Так что Купидон выпустил две стрелы. Одну в Руди, другую в мою сестру. И попал в самое яблочко. Другого объяснения я этой вспыхнувшей за четыре часа любви найти не могу. Хотя удивительного в этом ничего не было. Ты был очарователен, Руди. И очень привлекателен. Выглядел как кинозвезда. Всегда с улыбкой на устах, приветливый, крепкий, не слишком высокий, но и не маленький. И почему ты только не остался потом во Франции? Ты был сильный, у тебя была работа, вы бы как-нибудь выкрутились.

Я познакомился с Фримелем только во время отступления Интербригад. Это произошло в Бисаура-де-Тер. Там, в Каталонии, я стал активным членом компартии. Начал разворачивать политическую деятельность и при этом столкнулся с социалистами, вел с ними дискуссии, в том числе и с Руди Фримелем, славный был парень, он был очень важен для меня, для моих контактов. Меня поразило, как ловко он справился с ситуацией. Ведь мы оказались в дерьмовом положении, стали пешками в политической игре. Правительство Испанской республики отозвало нас с фронта и предъявило какой-то международной комиссии. Они хотели заслужить благосклонность демократических государств: смотрите, на нашей стороне нет никаких иностранных интервентов! Франко же, напротив, опирается на марокканских наемников, на солдат Муссолини и нацистский легион «Кондор». Они просчитались. Загранице давно было наплевать на борьбу испанского народа. Им важно было вытащить собственную шею из петли. Они даже границы перекрыли. Только Мексика была готова принять нас, ее правительство даже послало корабль в Бордо, правда, потом испугалось собственной храбрости. Мы не знали, что с нами будет дальше. Соответствующим было и настроение. Даже мои товарищи по партии забыли о всякой дисциплине. Одного из главных лидеров я застукал на чердаке, где он сутками играл в карты. Двое других сцепились друг с другом из-за какого-то пустяка. Четвертый думал лишь о том, чтобы вино в бутылке никогда не кончалось. Фримель в отличие от них не унывал. Во всяком случае, я ничего подобного не замечал за ним. Он всегда был в хорошем настроении, веселый, почти в состоянии эйфории. Он часто отлучался. А когда возвращался, его лицо сияло.

Мы жили тогда на улице Вилламари. Каждый раз, бывая в Барселоне, Руди звонил и договаривался с Маргой о встрече. Мне приходилось спускаться с ней и идти до следующего перекрестка, где он уже поджидал нас. Я была, что называется, блюстительницей закона приличий. Поцелуй, пожатие рук, и я оставляла их одних. До девяти. Потому что ровно в девять мы должны были быть дома. Родители ни о чем не подозревали. И вдруг в один прекрасный день звонок в дверь, отец идет открывать, а там стоит Руди и просит у него руки его дочери. Он хотел сразу забрать Маргу с собой.

Когда же это было? Осенью с фронта были отозваны Интернациональные бригады. Это случилось незадолго до этого, значит, в сентябре, да, в сентябре тридцать восьмого.

Отец видел его в первый раз. Заявляется вдруг мужчина, говорит на ломаном испанском, по возрасту уже за тридцать, почти на десять лет старше сестры. Он не церемонясь выставил Руди за дверь.

Сестра рыдала. Она ведь была влюблена по уши. Но она была любимицей нашего отца, а к отцу, который помешан на своей дочке, не подступиться. Его слепая любовь началась с моего рождения. Марга на четырнадцать месяцев старше меня. Когда мать забеременела мною, ей пришлось отнять Маргу от груди. И тогда отец стал кормить ее из бутылочки, каждую ночь. Так он и полюбил ее и никак не хотел отдавать свое любимое чадо, тем более первому встречному незнакомцу свалившемуся как снег на голову. Вообще-то отец придерживался прогрессивных взглядов. Просто он был другого поколения. Вот, например: накануне гражданской войны, 17 июля 1936 года, я пришла домой не в девять, а в пять минут десятого. Отец залепил мне такую пощечину, что я пролетела через всю комнату. Но уже на следующий день он вдруг дает мне ключ от квартиры. Я, видите ли, должна была идти разыскивать брата на линии фронта, за баррикадами.

Мать не имела права голоса. Вообще никакого. Вот как было раньше. Мужчины пользовались свободой, как им заблагорассудится. А женщины… Ах, женщины! В девять дома, в двенадцать в постели.

В Альфамбре это было, севернее Теруэля, почти у линии фронта. На главной площади было «paseo» [21]. Там парни и девушки водили хороводы. Одни шли по кругу влево, другие — вправо. Встретившись, они что-то кричали друг другу. И все! Ни одна девушка не ходила в паре с парнем, и ни один парень не ходил в паре с девушкой. Всегда только по кругу в хороводе. Ты смотрел на них, на главной площади Альфамбры.

В Кастельсерасе это было, двадцать километров за линией фронта. Население с восторгом встретило Четвертый батальон, это была настоящая сенсация. Иностранцы! Интернационал! Русские! Снабжение было лучше некуда, хотя вся деревня была коллективизирована, тон там задавали анархисты. Деньги ничего не значили, но добровольцам-интербригадовцам было разрешено расплачиваться песетами. Когда они вошли в деревню, к тебе подошла одна женщина, к тебе и еще к одному парню, и спросила, не нужна ли вам квартира, она может предложить хорошую комнату. Вы пошли с ней. Они жили в доме возле церкви, она, ее муж и две дочери, которым было, вероятно, восемнадцать и двадцать лет. Для вас освободили комнату девушек, вы поставили свои вещи, и женщина сказала: «Вот и хорошо, своим присутствием вы окажете нам честь, мои дочери постараются сделать ваше пребывание как можно приятнее. Если желаете, они могут выходить с вами. Но ничего больше! А на случай, если у вас возникнут потребности, вот вам десять песет, вниз по улице есть бордель». Она так и сказала вам, в присутствии всей своей семьи, своих дочерей. Они нисколько не были шокированы, рассказывал ты. С девушками можно было говорить обо всем, о самых интимных вещах, при которых наши женщины краснеют и машут руками: «Что вы, что вы, об этом не говорят!» Разговаривать было можно, но только разговаривать, и ничего больше. Вот как тогда было в Кастельсерасе.

В Ситхесе, в сорока километрах от линии фронта, ты как-то вечером из чистого любопытства зашел в бордель. Там ты, с твоих слов, выпил чашку кофе, съел кусок торта и поговорил с девушками, они обо всем расспрашивали и прекрасно разбирались в политике, были развиты гораздо выше среднего уровня. Потом они спросили, ну что, компаньеро, пойдем в комнату, а ты махнул рукой, нет, спасибо, я слишком устал, не сегодня, и они не настаивали, вот как было в этом борделе в Ситхесе.

В излучине Эбро это было, непосредственно на линии фронта: Один солдат хлопает тебя по плечу, смотри, сержант, вон там бордель. И показывает на маленький глинобитный амбар, побеленный известью. Ты бежишь туда, а там стоят солдаты в очереди. Ты распахиваешь дверь, или это была решетка, или на ржавых петлях уже не висело никакой двери, и видишь немного соломы на полу, а на ней в каждом углу лежит по женщине, и на каждой мужчина со спущенными штанами. У двери, рассказывал ты, перед очередью стояли двое мужчин в штатском и собирали деньги. Ты приказал увести их, обоих сутенеров и четырех женщин, а солдат отправил на позиции. Ты еще гадал какое-то время, как им удалось беспрепятственно перейти Эбро. Других мыслей у тебя не было.