Размышления о чудовищах - Фелипе Бенитес Рейес Страница 17

— Ты и ты: поедете с пожарными, когда они прибудут, — приказал комиссар, — и будете нести караул возле бомбы на расстоянии метров пятидесяти, при этом ни на мгновение не теряя ее из виду, понятно? — И двое полицейских, которым была поручена эта миссия, кивнули.

После того как решен был вопрос с перевозкой и охраной бомбы, оставалась еще одна нерешенная проблема: проблема имманентности вышеуказанной бомбы, так что комиссар предположил, что, осторожности ради, не лишним будет освободить наш штаб по борьбе с преступностью, потому что, быть может, мы имеем дело с бомбой с часовым механизмом.

— По крайней мере я отправляюсь в бар на противоположной стороне улицы.

Он ведь полжизни проводит за чашечкой кофе, а остальные полжизни мучается желанием выпить кофе. Мы, остальные, сказали, что нам тоже кажется удачной мыслью пойти в бар на противоположной стороне улицы попить кофе, или что-то вроде того.

— Но мы не можем оставить ее вот так. Кому-нибудь придется остаться здесь и подождать пожарных, — рассудил комиссар. — Пусть останутся двое, на всякий случай. Ты и ты. Один внутри, другой — возле двери. Чтобы никто не входил, — заявил он наконец, и среди этих двоих оказался я (тот, кому велено было находиться внутри), так что я остался, во власти самой что ни на есть свирепой игры случая.

Пожарным потребовалось более получаса, чтобы проявиться как вещам в себе, — это время я посвятил тому, что попытался заглянуть в будущее, которое представлял себе зловеще: комиссариат, ставший грудой обломков, и полицейский из паспортного отдела, превратившийся в рубленое мясо. Но, по счастью, ничего подобного не появилось в моих видениях по той простой причине, что у меня не было никаких видений, несомненно, из-за беспокойства и страха, какие я испытывал.

— Мы пришли за пакетом.

И с огромным напряжением я вручил пакет одному из пожарных.

— Мы забираем его, — сказал другой пожарный.

— Осторожно, — сказал третий и последний пожарный.

(«К чертям собачьим эту бомбу», — вздохнул я.)

— Все в порядке? — спросил меня комиссар, вернувшись вместе с остальными дезертирами. — Теперь ты иди, выпей чего-нибудь, давай.

Через несколько дней после случившегося комиссар сказал мне, что все это была ложная тревога и что в пакете телефилософа содержались всего лишь книги.

— Вот эти книги, — и он показал нам три маленьких томика апельсинового цвета. — Если философ придет за ними, мы их ему в задницу засунем, — и ушел пить кофе.

Как вы знаете, Платон предположил, что источник философии — удивление. (Например, удивление перед тем, что мы находимся здесь, с тревогой размышляя о бессмертии души и о каблуках-шпильках, под небесно-голубым куполом, внезапно становящимся черным, среди бесконечного количества других удивлений.) Находясь на более скромном уровне, должен признаться вам, что мое увлечение философией произошло из ошеломления, этого нервного брата удивления. Дело было так: эти три книги оранжевого цвета какое-то время гуляли со стола на стол, потому что философ так и не пришел за ними, до тех пор пока однажды, воспользовавшись временным затишьем (это был один из тех периодов, когда люди, никогда прежде не выходившие за пределы своего квартала, не решаются внезапно ехать туристами в Нью-Дели или Санто-Доминго), я подобрал одну из них и принялся листать ее, чтобы посмотреть, о чем идет речь, несмотря на то что заглавие показалось мне психоделической тарабарщиной: «Парерга и паралипомена (том III)», автор — Артур Шопенгауэр, человек, о котором я никогда прежде не слышал.

Первое, что я прочел, было следующим: «Нужно избегать того, чтобы помещать жизненное счастье на широкую основу, тая многочисленные стремления к благополучию: установленное на такой фундамент, оно легче свергается оттуда, потому что в таком случае неизбежно порождает другие бедствия». И тогда я сказал себе: «О ужас!» — потому что никогда не читал ничего столь обескураживающего, как это, даже в медицинских проспектах. «Здание благополучия отличается от всех остальных зданий, которые тем крепче, чем шире их основание». И тогда я подумал то, что обычно думают невежды: «Этому Шопенгауэру, должно быть, сильно треснули в каком-нибудь комиссариате. По голове. Очень сильно», — но, несмотря на это, как змея, не понимающая музыки, которая ее зачаровывает, я продолжил чтение: «Поэтому наши рассуждения — это, быть может, не больше, чем продвижение на ощупь в потемках…» И именно здесь, в этом самом месте, я понял, что мне внезапно открылась неведомая суть философии, ее «сезам, откройся»: продвижение на ощупь в потемках. Вот он, ключ. Именно этим я и занимался всю свою жизнь: продвигался на ощупь в потемках. Так что я присвоил все три заблудившихся у нас тома «Парерги и паралипомены» и, прочитав их от корки до корки, запросил стипендию на обучение для полицейских, желающих получить повышение. («Каждый человек от природы обладает жаждой знаний» — читаем мы на первой странице «Метафизики» Аристотеля), записался в Университет дистанционного обучения и стал студентом-философом, — решение, о котором мне до сих пор не пришлось пожалеть, хотя признаю, что философия несколько отравила мои мысли, вплоть до того, что я превратился спустя всего четыре месяца моего студенчества в автора афоризмов навроде этого: «Стареть — значит не приходить, а удаляться». (У меня существует более шестидесяти измерений подобного рода, потому что главная проблема с афоризмом — это то, что он никогда не приходит один.)

Итак, стану ли я когда-нибудь профессиональным философом? Нет. Я по-прежнему буду полицейским, занимающимся расследованием прошлого людей, подавших запрос на паспорт. Я знаю, что завалю все предметы первого курса и потеряю стипендию. Я знаю, что никогда не смогу посвятить достаточно времени изучению антропологии, логики (таинственной логики высказываний как системы аксиом, скользкому искусству построения предположений…), французского языка, мертвой латыни, теории социальных систем (потому что в эфирную суму философии составители программ обучения положили именно все это). Но я уже прочел девятнадцать философских книг, добросовестно, делая в них подчеркивания и оставляя пометки на полях, потому что в мое тело сделали инъекцию яда, и я знаю, что всю жизнь проведу, продвигаясь на ощупь в потемках, самозванец в сумрачных царствах метафизических фантазий, ошеломленный самоучка в головокружительных флуктуациях бытия и в агонизирующих спиралях небытия. В общем, шпион за самим собой и за огромным миром, этим огромным миром, который может вместиться даже в ошибочное мышление.

(И на том стою.)

…Однако минуточку… Раз уж я дошел до стадии признаний, полагаю, будет уместным рассказать теперь о моей коллекции подставок для стаканов, потому что я знаю, что потом могу забыть, и не следует оставлять трупы в памяти: ведь она сама по себе — ходячий труп.

Тем не менее позвольте мне, прежде чем рассказать о своих подставках для стаканов, предложить вашему вниманию исторический факт, о котором вам, несомненно, отлично известно: когда-то, в XVIII веке, в канадских землях один тип, по его словам, выловил волосатую форель — форель, мудро приспособившуюся к суровости холодной воды. Люди с интересом рассматривали эту чудесную форель, укутанную в меха, и в мыслях местных жителей был маленький уголок для образа волосатой форели: волосатая форель занимала пару активных нейронов мозга всех свидетелей этого необычного феномена, эта форель уже навсегда была в их памяти, как неизгладимый межевой столб, хотя была она всего лишь не чем иным, как волосатой форелью.