Королева пустыни - Джорджина Хауэлл Страница 16

«Неудобный возраст» создан на материале чуть более раннего периода жизни Джеймса, когда он был закоренелым завсегдатаем лондонских гостиных. Он касается «иногда ужасного, часто запаздывающего, но никогда полностью не останавливаемого выдвижения на первый план» дебютантки и «“сидения внизу”, начиная с определенной даты, жестокосердной девы, прежде стоявшей на возвышении, – ситуация, которая может легко ощущаться как кризис [из-за] того, что в кругу, где свободно велась речь, приходится теперь принимать во внимание присутствие новой, невинной, совершенно неакклиматизированной личности».

В его юмористическом повествовании показан утонченный круг взрослых, «озадаченных внезапным появлением открытого ума и пары ясных любознательных глаз, с которыми отныне приходится считаться». В мире Джеймса – мире полутемных гостиных и тонких подтекстов – Нанда торчит бескомпромиссной фигурой, вопрошающей, своеобразной, честной до неловкости. «Не такая хорошенькая», как маленькая красивая Эджи, она «владеет собой… искренняя… забавным образом лишена робости и легкомыслия… нелегко обескураживаемая» и в разговоре проявляет «жестокую ясность юности». Глаза из-под «шеренги светлых волос» смотрели на собеседника «с мягкой прямотой», которая «создает красоту всего остального». Она предпочитала, когда есть возможность, ходить пешком, а не ездить в карете.

До двадцати четырех лет Гертруда дожила, ни разу по-настоящему не влюбившись, – состояние, которое вряд ли могло продолжаться долго. Она три года жила в обществе, но у нее был слишком решительный характер, слишком острый ум и слишком резкое критическое отношение к менее развитым личностям и умам, ее окружающим. Многие ее родственники относились к ней с высочайшим почтением – если не за ее социальное положение, то за ее интеллект, а Гертруда, подобно многим дочерям влиятельных и знаменитых отцов, не умела скрывать ощущение превосходства по отношению к мужчинам, которым было не сравниться с Хью. Она, видимо, это осознавала и не могла избавиться от некоторого давления ожиданий своей семьи – и ожиданий, вызванных семьей. Она была женственной, привлекательной, живой, она была готова стать счастливой, но у нее в голове отложилось, что веселее всего ей жилось в Бухаресте и там она пользовалась наибольшим восхищением. Когда тетя Мэри снова пригласила ее к Ласселсам, на этот раз в Персию, Гертруда пришла в восторг. Это будет ее первая встреча с Востоком.

Узнав, что «его превосходительство» сэр Фрэнк готов поехать послом в Тегеран, Гертруда сразу же принялась учить язык. Лорд Стэнли из Олдерли – семья, в которую после замужества попала тетя Мэйзи, – стал ее первым учителем персидского языка, а потом она посещала Лондонскую школу восточных исследований. Уезжая через полгода в Персию, Гертруда уже понимала устную речь. Вместе со своей двоюродной сестрой Флоренс она поехала на поезде из Германии через Австрию в Константинополь, потом через Тифлис и Баку вокруг Каспийского моря. Ощущение бегства и восторг росли с каждой пересекаемой границей, и когда Гертруда ступила на землю Персии, то почувствовала, будто родилась заново.

В первый же день, выехав из Тегерана на восходе, она отправилась со своим проводником на гребень горы. И оттуда увидела внизу ландшафт, показавшийся ей самым красивым на свете. Этот момент выкристаллизовался в ее письме к кузену Хорейсу Маршаллу от 18 июня 1892 года – момент чистого восторга, и в нем слышится почти мистическая нота, когда Гертруда входит в края дикой природы, которой предстояло стать ее духовным домом:

«О эта пустыня вокруг Тегерана! Мили и мили, где не растет ничего, совсем ничего, обрамленные суровыми голыми горами со снежными шапками, изрытые глубокими руслами потоков. Я не знала, что такое пустыня, пока не приехала сюда. Это чудеснейшее зрелище, и вдруг посередине всего этого, из ничего, из капли холодной воды возникает сад. И какой сад! Деревья, фонтаны, пруды, розы и посреди – дом, такой, как бывал в детстве в волшебных сказках: выложенный зеркальной мозаикой красивыми узорами, синей плиткой, укрытый коврами и наполненный гулкими звуками фонтанов и бегущей воды…»

Связанная дома ограничениями и условностями, на Востоке Гертруда становилась самой собой. Ее дух парил, а восприимчивость к природе и жизни расцветала так, что ей пришлось признать в себе наличие двух Гертруд. Отчасти это чувство различия объяснялось тем, что здесь было мало правил и мало ожиданий. Она вышла из сумрака Беллов на свет независимости. Это ее несколько смирило и привело к осознанию того, чего дома она бы не осознала:

«Мне интересно: остаемся ли мы теми же людьми, когда меняется окружающая обстановка, связи, знакомства? Вот то, что есть я, что есть пустой сосуд, который проходящие мимо наполняют чем хотят, здесь наполнен таким вином, о котором я никогда не слышала в Англии… Как велик мир, как велик и как чудесен! Мне теперь кажется до смешного самонадеянной мысль, что я свою мелкую личность смею проносить через половину его и наивно пытаюсь измерить… то, к чему вряд ли применима какая-либо система мер.

Каждый волшебный день начинался с двухчасовой загородной верховой прогулки, потом холодная ванна, ароматизированная розовой водой, потом завтрак, поданный под тентом в саду посольства. А впереди – море удовольствий: экспедиции и прогулки по живописным местам, прекрасные долгие обеды, лежание в гамаке с книгой, игры и развлечения, неистовые танцы вечером и ужин в удивительных дворцах-павильонах до утренней прохлады. Да и просто ехать верхом или править каретой на улицах было уже откровением.

В этой стране женщины поднимают вуаль – и на тебя смотрит «Мадонна» Рафаэля… мне стыдно чуть ли не перед попрошайками на улице: они носят свои лохмотья с бо́льшим изяществом, чем я – лучшие свои наряды, а вуали женщин из самого простонародья (вуаль – это пробный камень для туалета дамы) куда лучше надеты, чем моя. Вуаль должна спадать от макушки до пят, в этом я уверена, и не должна быть прозрачной».

И наконец к ней пришла любовь в лице обаятельного секретаря посольства, Генри Кадогана, старшего сына достопочтенного Фредерика Кадогана и внука третьего графа Кадогана. Гертруда его описывает в письмах так подробно, что подобный интерес наверняка насторожил Флоренс заранее. Это был мужчина тридцати трех лет, «высокий, рыжий и очень тощий… умный, отлично играет в теннис, еще лучше на бильярде, энтузиаст безика, предан верховой езде, хотя ездить не умеет совершенно… сообразительный, аккуратный, хорошо одетый, смотрит на нас так, будто мы для того и существуем, чтобы он на нас глядел и веселился». Генри был хорошо образован – даже учен, а внимание, оказываемое им Флоренс и Гертруде, вскоре сосредоточилось на последней. Он умел говорить и читать на местном языке и приносил Гертруде пачки книг. Он нашел ей учителя, чтобы она продолжала уроки персидского.

Гертруда писала:

«Это определенно неожиданно и незаслуженно – приехать так издалека в Тегеран и найти в конце пути человека такого восхитительного. Он ездит с нами, он строит для нас планы, он показывает нам прекрасные вещи с базаров – он всегда там, где нам нужен…

Кажется, он прочел все, что стоит читать по-французски, по-немецки и по-английски».

Тетя Мэри, возможно, иногда хворающая во время долгого визита Гертруды, смотрела сквозь пальцы на то, что Флоренс бы осудила. Во время частых прогулок и пикников Гертруда и Генри уезжали неспешно вдвоем и сидели возле ручьев и в садах, читая и разговаривая. Они искали сокровища на базарах и играли в триктрак с приятелем-купцом. Они посещали шахскую сокровищницу, ловили форель и охотились с соколами на куропаток. Когда в Тегеране становилось слишком жарко, иностранные посольства переезжали на летние квартиры, в прохладу Гулахека, где подавали еду под деревьями в садах или под тентами. К тому времени блуждание по базарам пришлось прекратить из-за вспышки холеры. С самоуверенностью молодости Генри и Гертруда продолжали ездить где хотели. Генри имел твердые взгляды и слегка тяготел к дидактике. Он не уступал Гертруде в спорах, и как минимум один раз у них обнаружилась «серьезная разница во мнениях, и я отослала его домой, не попрощавшись!» «Мы с мистером Кадоганом ходили в воскресенье на долгую прогулку и яростно спорили о политике. Его взгляды на гомруль оставляют желать много лучшего, но я думаю, что заставила его несколько изменить точку зрения в пользу юнионистов!»