Семья Машбер - Дер Нистер Страница 16

Тебе известно, как неизмеримо было мое горе после смерти моего друга. Со смертью ребе и наставника, нашего святого ребе из Веледника — да пребудет вечно благословенно имя его, — я потерял душевный покой. Еще в дни юности он протянул мне руку помощи, и я привязался к нему всем сердцем; я вручил ему свою судьбу и всегда верил ему. Он вел меня по жизни, по пути самого Господа Бога. Так было, пока он жил. Но после того, как он покинул нашу земную юдоль, я остался на муки, словно путник, блуждающий в пустыне. Потеряв его, я потерял все… Я бродил из города в город, от одного цадика к другому, но никто из них не мог мне помочь, никто не мог поднять мой дух выше той ступени, которой я достиг собственными усилиями и усилиями ребе, пока тот еще был жив, и с которой я спустился на десять ступеней после его смерти. И тебе известно, дорогой мой брат, что нужда в поддержке и помощи цадика, являющегося посредником между человеком и его Творцом, особенно сильна ближе к старости, когда солнце жизни начинает склоняться к закату, а тени становятся все длиннее, упаси нас Бог от этой участи…

Я совсем разочаровался и не мечтал уже найти то, что ищу, целыми днями я молился, и Небо наконец сжалилось надо мной и помогло мне.

И вот теперь моя душа переполнена благодарностью великому Богу, и я не перестаю восхвалять Его милосердную руку, протянутую для спасения. Он не дал мне погрязнуть в болоте, Он не дал мне погибнуть в духовной нищете и ничтожестве.

Это, наверное, наши родители просили за меня Бога, особенно наш отец, и Всевышний осчастливил меня, повел за собой и привел сюда. Здесь я нашел новых друзей и нового наставника — святого ребе Нахмана — да будет благословенно его имя, — это внук Баал-Шем-Това, и все тут зовут его Браславским цадиком.

Я живу здесь, в городе Умани, уже давно. Тут покоится прах цадика. Каждый день я хожу на его могилу и молюсь в его молельне, изучаю его священные книги. Я познакомился и подружился с теми, кто чтит его память и преклоняется перед его именем. И мне кажется, будто россыпи драгоценностей открылись предо мной.

Я знаю, дорогой брат, что путь, избранный мной, — это тернистый путь, по нему идут немногие. Ребе Нахман и его учение имеют много противников, много врагов, вокруг его имени плетут разные интриги, ходят разговоры и сплетни. Но с помощью Всевышнего, который даст мне силы, я встану против всех ненавистников и хулителей, вырву и уничтожу их ядовитые стрелы, развею в дым их измышления. Ты сам согласишься со мною, когда я, даст Бог, приеду снова в твой дом. Мы увидимся и поговорим обо всем подробно.

На этом я заканчиваю письмо, потому что еще много неотложных дел послал мне Всевышний, а срок моей жизни уже недолог. Я желаю тебе спокойствия и счастья, передаю привет твоей жене Гителе — пусть живет она долгие годы, — а также всей твоей семье, взрослым и детям, они все дороги и близки моему сердцу.

Все это говорит тебе твой брат Лузи, сын нашего отца Иоэля, который смотрит на нас из рая и будет стоять там за нас до конца дней наших.

Аминь».

Ночью после того дня, когда Мойше получил это письмо, ему приснился сон.

Он стоит перед зеркалом, высоким настенным зеркалом в гостиной своего дома. Никого нет, он один дома.

— Смотри, — говорит он, обращаясь к себе, — кажется, не так уж я молод, ведь дедушка уже, а на лице ни одной морщинки и вообще никаких признаков старости.

Волосы рыжеватые, лицо свежее, добродушное, у глаз еле заметные морщинки оттого, что он привык щуриться на солнце. Фигура совсем как у молодого, костюм сидит на нем отлично. Мойше доволен собой — в той степени, в какой это дозволено набожному человеку. Ему становится неловко от того, что он так долго любуется собой, своей персоной, и он уже хочет отвернуться, но вдруг он замечает что-то странное.

— Что это? — с удивлением спрашивает Мойше. Он приглядывается. На лбу у него как будто кроваво-красная, словно выжженная, буква. Приглядывается еще и наконец понимает, что это — древнееврейская буква «тоф». «Что же это может означать?» — думает Мойше. «Тихье» — «будешь жить» или «томус» — «умрешь». Трясущейся рукой он пытается стереть этот знак со лба, но ничего не получается, и он со стоном просыпается.

Проходит немного времени, и Мойше снова засыпает, и снова — сон…

В его доме торжество, собралось много людей — все близкие и родные, все ему по душе. В комнатах оживленно и весело, и, хотя он, Мойше, находится в освещенной свечами и лампами столовой, ему кажется, что он видит все, что делается в других комнатах, как будто в доме нет стен.

Мойше одет в длиннополый черный шелковый парадный сюртук. Левый борт немного оттопырен, так как в нагрудном кармане лежит большой платок, которым он вытирает пот со лба.

Ему хорошо и радостно, кажется, будто весь он переполнен блаженством и счастьем. И все окружающие — дети, внуки, родственники и знакомые, — все смотрят на него и тоже радуются, а сам он от полноты чувств не может сдержать улыбку и, как всегда, щурит при этом глаза, и они делаются узенькими, как две щелочки.

Все хорошо, все ладно, и лишь одно облачко появилось на безмятежно голубом небе. Ему чудится, что кто-то чужой присутствует в доме; куда ни посмотрит, везде он видит его. Это не еврей, это, оказывается, тот самый помещик, у которого Мойше много лет тому назад купил дом, двор и мебель. Помещик тогда разорился и был на волоске от банкротства, а у Мойше как раз был очень удачный год, счастливое время, и везло ему небывало.

Да, это тот самый помещик… Но каким образом, удивляется Мойше, он попал сюда, кому он нужен, кто пригласил его?

Но в то же время Мойше окружают группы других гостей, и он слышит, как все хвалят его и желают ему добра. Мойше благодарит и на минуту забывает о том чужом человеке, который ему неприятен.

И вдруг Мойше замечает, что начинают гаснуть свечи, и прежде всего гаснет свет за спиной. Он оборачивается и видит — веселье обрывается, все замолкают, отворачиваются и стоят — кучками или в одиночку — бледные, погрустневшие, похожие, как в сумраке, на тени.

Мойше резко поворачивает голову к двери, как если бы кто-нибудь позвал его оттуда, и видит на пороге человека, которого он сразу не может узнать, но, присмотревшись, видит: да ведь это отец! Он в слегка запыленном дорожном плаще, и когда Мойше подходит к нему поздороваться и пригласить в дом, то замечает, что плащ отца расстегнут, а под ним — талес. Мойше чувствует, как холодок пробегает по спине, будто раскрыли окно и впустили струю холодного воздуха. Мойше хочет понять, откуда дует и кто открыл окно, он поворачивает голову и видит, что свечи за спиной погасли, люди куда-то исчезли и их не стало видно в наступившей темноте… Светло только в одном месте — там, где на пороге стоит отец, словно пришедший откуда-то издалека, и Мойше готов поклясться, что на лице отца застыли слезы.

— Что с тобой, отец мой? — спрашивает Мойше.

— Идем со мной.

— Куда?

Во двор. Зачем? Загорелся и пылает этаж твоего дома. Где? Ведь кругом темно, ничего не видно. Идем, увидишь. Отец идет впереди, Мойше следует за ним. Они спускаются по ступенькам крыльца, отец показывает ему на угол дома и велит посмотреть вверх. И верно, у крыши, рядом с водосточной трубой Мойше замечает красный язычок пламени — он колеблется от ветра. Но Мойше это не тревожит, он никого не зовет на помощь и сам удивляется своему спокойствию.