Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер Страница 16

— Я тебя вроде видел вчера на исландской вечеринке, — небрежно бросил Джефф.

Они набрали еще по пригоршне дротиков и стояли рядом, бездумно меча их в стену из мишеней, по которым было невозможно промахнуться.

— Я был на приеме в честь Эда Раски [59].

— Разве это было вчера? Я думал, что завтра.

— Завтра тоже будет.

— У них что, каждый вечер прием в честь Эда Раски?

— Ага, на сто восемьдесят персон! А каждое утро, наверное, завтрак.

Они метнули последние дротики. Бен сообщил, что у него есть информация из надежного источника: сегодня ближе к вечеру в венесуэльском павильоне будут подавать тараканов в шоколаде. На том они расстались и устремились каждый к своей цели: Бен — в швейцарский павильон, а Джефф — к инсталляции финской художницы, чье имя — Маария Вирккала — ни о чем ему не говорило.

…Простая деревянная лодка плывет по застывшему морю из битого муранского стекла — осколкам и отходам — скорее всего, с расположенных вокруг Венеции фабрик. Внутренность лодки, выкрашенная в тускло-красный цвет, постепенно наполняется капающей с потолка водой. Время от времени — так редко, что впору подумать, не привиделось ли тебе, — лодка чуть покачивается…

Джефф был совершенно заворожен. Хорошо, что ему пришло в голову зайти сюда в самом начале осмотра, пока он еще не пресытился впечатлениями и восторгами до такой степени, когда вообще перестаешь что-либо видеть.

Австралия и Германия оказались набиты битком, так что Уругвай стал подлинной отдушиной: никаких тебе очередей и толп — впрочем, и никакого искусства. Нет, они, конечно, развесили пару тряпок на веревках для сушки белья, но даже по низким меркам других павильонов это было как-то нелепо. И никаких бесплатных подарков! В других странах раздавали бесплатные холщовые сумки, порой довольно элегантные и всегда — крайне полезные (для складывания бесплатных сумок из других павильонов). Кое-где по пресс-карточке даже давали неплохо изданные каталоги, но Уругвай в эти буржуазные игры принципиально не играл.

В спресованной географии Джардини Уругвай благополучно соседствовал с Соединенными Штатами, представлявшими длиннющие горизонтальные полотна Эда Раски с вереницей зданий — некоторые в цвете, другие черно-белые. Отлично, хорошо, уже видели, сколько можно? Джефф быстро перемещался по павильонам, используя в качестве aide-memoire [60]маленький цифровичок, на который потом — вкупе с каталогами — можно будет ориентироваться при написании статьи. Поразительно, что хотя все вокруг было заполонено искусством, смотреть было почти не на что — ну, или, по крайней мере, мало что заслуживало быть увиденным. Временами встречался откровенный мусор для глаз. Да уж. Смотреть было не на что, но со всем этим надо было ознакомиться и хотя бы мельком сунуть нос в каждую дверь. Очень многие выставлявшиеся работы можно было бы причислить к концептуальному искусству, если бы уровень умственного развития зрителей был примерно как у первоклашек. Что ж, не без того, однако многие произведения и выглядели так, словно их сделал первоклассник — правда, с амбициями семнадцатилетнего русского, чья вдовствующая матушка экономила каждый рубль, чтобы послать его в теннисную школу во Флориде. Причем работы могли быть младенческими, но питавшая их жажда успеха, чьим результатом и символом они были, имела воистину раблезианские масштабы. В других исторических обстоятельствах любая группка таких творцов могла бы легко взять Рейхстаг или установить в Камбодже беспрецедентно жестокий режим.

Очень скоро павильоны начали сливаться у него в одно размытое пятно. Вспомнить хотя бы примерно, что и где он видел, стало невозможно. Огромные, яркие, психоделическо-наркотические полотна определенно были в Швейцарии. Видеодуш, облицованный с трех сторон вместо кафеля мониторами, откуда непрерывным потоком лились образы — теннис, новости, порнуха, «Формула-1», гепарды, лесные пожары, пустыни, бокс, футбол, — был русским. А вот красный пластмассовый замок — входишь внутрь и оказываешься в совершенно красном мире, — чей он был? Ясно лишь, что не того же автора, который додумался до совершенно синей комнаты. Ничего, кроме синего. Ни углов, ни пятен, ни теней — сплошное синее ничто. Абсолютно абстрактная среда, пространство света, хотя никакого источника света там не было, кроме синевы со всех сторон. Джеффу повезло — он оказался внутри в тот момент, когда инсталляция была пуста. Единственным органическим объектом в ней был он сам, но и этого оказалось достаточно — его оказалось достаточно, — чтобы если не разрушить совершенство переживания, то, по крайней мере, жестко определить его, втиснуть в рамки некоего понимания. Сам факт того, что он был там, внутри синевы, означал, что это отнюдь не бестелесный опыт, к которому инсталляция подошла дразняще близко. Джефф даже уселся на пол, чтобы поменьше осознавать тело, которое приходилось везде таскать с собой, и раствориться в этой не имеющей ни источника, ни направлений синеве. Это было дивное место, и из того, что он успел увидеть, оно, пожалуй, было больше всех похоже на искусство, на то, что люди — во всяком случае, сам Атман — от него хотят. Это было место, откуда можно улететь, где можно себя потерять, — произведение с эффектом полного погружения. В идеале самой совершенной арт-инсталляцией был бы ночной клуб, полный народу, с грохочущей музыкой, огнями, дым-машиной и, возможно, наркотиками. Назови ее «Ночной клуб», сделай ее круглосуточной — и это будет сенсация биеннале.

Курсируя от павильона к павильону, Джефф все время натыкался на знакомых: с кем-то он виделся вчера, а с кем-то сталкивался в Венеции впервые. Большинство страдало похмельем. Когда у Хейга все закрылось, особо стойкие переместились в «Бауэр» — туда набилось столько народу, что удивительно, как терраса не рухнула в Большой канал. У всех уже были на экспозиции свои фавориты, свои «обязательно сходи» и «не трать время» — и, разумеется, большой ассортимент бесплатных сумок. Однако еще никто не видел финскую лодку под дождем в стеклянном море — как если бы это был глюк. Чем больше Джефф о ней рассказывал, тем больше она для него значила. Скотт Томсон был десять раз прав, говоря, что местное искусство отстало от «Горящего человека» на сотни тысяч миль.

По рукам шли бутылки с водой и веера. Одни страдали от жары больше, другие меньше, но все соглашались, что пекло было невообразимое. Люди прятались в горячей тени деревьев, обмахивались, пили воду, мяли в руках бесплатные сумки с каталогами и делились планами на вечер, чувствуя неимоверное облегчение, когда оказывалось, что все идут в одно и то же место. Они прощались и снова сталкивались полчаса спустя у входа в испанский павильон, пылая энтузиазмом после Сербии или настоявшись в очереди в Израиль из-за мер безопасности, уместных разве что в аэропорту. Джефф уже встретил всех, кого знал, и опознал всех, с кем не был знаком, — Ника Сероту [61], разговаривавшего с Сэмом Тэйлор-Вудом [62]; Питера Блейка [63], разговаривавшего с самим собой (ничего особенного: половина народа тут была намертво приклеена к мобильным), и девушку, которая вполне могла быть актрисой Наташей Макелоун [64], но, впрочем, могла ей и не быть, — и лишь ту, кого он хотел видеть больше всего, он так и не узрел. Лоры нигде не было.