Ты кем себя воображаешь? - Элис Манро Страница 14

Роза выдержала вступительный экзамен, перешла через мост, попала в старшие классы.

В стене — четыре больших чистых окна. На потолке — новые люминесцентные лампы. Шел урок «Здоровья и гигиены» — новомодная идея. Класс был смешанный, мальчики с девочками вместе — после Нового года, когда начнут проходить «Семейную жизнь», их разделят. Учительница, молодая и полная оптимизма, была одета в броский красный костюм, расклешенный от бедра. Она бегала взад-вперед по рядам, спрашивая учеников, что они ели на завтрак, — проверяла, соблюдают ли они «Канадские правила здорового питания».

Разница между городом и деревней скоро стала очевидной.

— Жареную картошку.

— Хлеб с кукурузным сиропом.

— Кашу и чай.

— Хлеб и чай.

— Яичницу с ветчиной и чай.

— Пирог с изюмом.

Слышался смех, учительница делала грозное лицо (безуспешно). Она постепенно приближалась к «городской» части класса. Рассаживаясь по партам, ученики совершенно добровольно соблюдали что-то вроде сегрегации. Городские ели на завтрак тосты с мармеладом, яичницу с беконом, корнфлекс, даже вафли с сиропом. Кое-кто назвал апельсиновый сок.

Роза выбрала для себя место на самой задней парте городского ряда. Она в этом классе была единственной представительницей Западного Хэнрэтти. Ей безумно хотелось показать, что она из городских, вопреки месту рождения, — что она одна из этих едящих вафли и пьющих кофе, лощеных и хладнокровных обладателей «кухонных островков».

— Половинку грейпфрута, — бойко сказала она.

Грейпфрут еще никто не называл.

Правду сказать, Фло сочла бы грейпфрут на завтрак таким же излишеством, как, скажем, шампанское. Она даже в лавке не продавала грейпфрутов. Вообще свежих фруктов почти не продавала. Кроме редких пятнистых бананов и неаппетитных мелких апельсинов. Фло, как большинство деревенских жителей, верила, что любая сырая еда вредна для желудка. У Розы в семье тоже завтракали овсянкой и чаем. Летом овсянка сменялась воздушным рисом. Первое утро, когда в миску сыпался воздушный рис, невесомый, как пыльца, было таким же праздником, так же вселяло надежду, как первый день, когда можно пройти по твердой подсохшей дороге без калош, или первый день, когда можно оставить дверь нараспашку, — краткий блаженный отрезок времени между морозом и мухами.

Роза была очень довольна своей выдумкой про грейпфрут и голосом, которым она это сказала: смелым и громким, но естественным. Иногда у нее в школе полностью перехватывало голос, сердце сжималось в подпрыгивающий мяч и застревало где-то в горле, и пропотевшая блузка липла к телу, несмотря на дезодорант-антиперспирант «Мам». Нервы у Розы были изодраны в клочки.

Несколько дней спустя она шла домой — через мост — и кто-то ее окликнул. Не по имени, но она знала, что эти слова предназначены для нее, так что она стала осторожней ступать по доскам и прислушалась. Голоса, кажется, звучали снизу, хотя в щели меж досками Роза не видела ничего, кроме текущей воды. Должно быть, кто-то спрятался у опор моста. Говорили нараспев, так тщательно изменив голос, что было даже непонятно, мальчишка это или девчонка.

— Половинка грейпфрута!

Еще много лет до Розы по временам доносились эти слова — внезапно, из проулка или затемненного окна. Она никогда не подавала виду, что слышит, но вскоре ей приходилось поднимать руку к лицу, вытирать пот с верхней губы. Когда строишь из себя что-то, приходится попотеть.

Она легко отделалась. Опозориться в школе было проще простого. Жизнь в старших классах, в резком чистом свете, изобиловала опасностями, и никто никогда ничего не забывал. Например, Роза могла оказаться девочкой, потерявшей прокладку. Эту прокладку, должно быть, кто-то из деревенских носил в кармане или за обложкой учебника, чтобы использовать посреди школьного дня. Так делали многие, кто жил далеко от школы. Так делала и сама Роза. В туалете для девочек был автомат по продаже прокладок, но он всегда пустовал — сколько ни бросай в него монеток, он ничего не выплевывал. В школе ходили легенды о двух деревенских, которые сговорились в обед пойти к завхозу и потребовать, чтобы он загрузил автомат. Без толку.

— Которой из вас он нужен? — спросил завхоз.

Девчонки обратились в бегство. Потом они рассказывали, что в каморке завхоза под лестницей стоит засаленный старый диван и скелет кошки. Девчонки клялись, что это правда.

Прокладку, видимо, уронили на пол — скорее всего, в гардеробе. Потом кто-то протащил ее контрабандой в стеклянную витрину в актовом зале, где стояли завоеванные школой спортивные кубки. Там ее увидела вся школа. Оттого что прокладку таскали и складывали, она утратила свежесть, помялась, и легко было вообразить, что она приобрела такой вид от трения о тело. Вышел большой скандал. На утреннем собрании директор упомянул «омерзительный предмет». Он поклялся обнаружить, обличить, подвергнуть бичеванию и исключить из школы преступника, поместившего «предмет» на всеобщее обозрение. Все девочки в школе заявляли, что непричастны. Теории плодились. Роза боялась, что она первый кандидат в хозяйки прокладки, и испытала облегчение, когда виноватой объявили угрюмую крупную девочку из деревенских, по имени Мюриель Мейсон. Она ходила в школу в платье из грубой шерстяной ткани, и от нее пахло немытым телом.