Кошки - Дорис Лессинг Страница 14

Или вот другая крайность — как мне показалось. Жирного бульдога — невероятно жирного, все его тело было покрыто валиками жира — привел толстый парнишка лет двенадцати. Врачи осмотрели собаку и объяснили парню, что пес должен есть столько-то и столько-то, причем лишь один раз в день. В общем-то, у бульдога ничего страшного, просто его перекормили. И не стоит давать собаке кусочки пирожных и хлеба, и сладостей, и… Толстый парень повторял снова и снова, что он вернется и скажет маме, все скажет маме; но она-то вот что хотела бы узнать — почему у бульдога одышка и сердцебиение, в конце-то концов, ему всего два года, а он не бегает, не играет, не лает, как другие собаки. Все правильно, терпеливо втолковывали парнишке врачи, собаку так же легко перекормить, как и недокормить. Если вы перекормили собаку, то, видите ли…

Ветеринары были необычайно терпеливы и очень добры. И тактичны. Если то, что надо было сделать с животным, могло огорчить владельца, это делалось за закрытыми дверями. Бедную черную кошку отняли у меня и унесли на уколы, а затем вернули спустя двадцать минут или полчаса, и ее жесткая грязная шерстка свалялась от грунтовой воды.

Черная кошечка уже давно не вылизывала себя, не умывалась. Она не могла двигаться. И бедняжке не становилось лучше. Если все мои заботы, если все умение ветеринаров не приводили к переменам, ну, возможно, тогда, в конце концов, ей надо было позволить умереть, раз уж она этого хотела. Она так и просиживала день за днем под радиатором. Шерстка ее уже стала как у мертвого кота, пыльной и полной пуха; глаза отекли, шерсть вокруг пасти сделалась жесткой из-за глюкозы, которую я пыталась в нее вливать.

Я думала о том, каково это — лежать больной в постели, чувствовать раздражение и отвращение, ненависть к себе, которая настолько укореняется, что уже воспринимаешь ее как болезнь. Вот взять человека. Волосы грязные, сальные; ощущаешь вызванный болезнью кислый запах своего дыхания, собственной кожи. Тебе кажется, что ты заключен в кокон из болезни, из ее вредных испарений. Потом придет сиделка, вымоет лицо больному, причешет, сменит пропахшие кислым простыни.

Понятно, кошки — не люди, а люди — не кошки, но все равно я не могла поверить, что такой брезгливый зверек, как черная кошка, не страдает, осознавая, какая она стала грязная и вонючая.

Но кошку не вымоешь. Сначала я взяла тонкое полотенце, намочила в горячей воде, отжала и осторожно протерла ее этим полотенцем всю с головы до лап, чтобы избавиться от грязи, пуха и липкости. На это ушло много времени. Кошечка была пассивна по-прежнему, вероятно, страдала, потому что к этому времени ее кожу уже столько раз истыкали иголкой при уколах. Потом, когда она согрелась — мех, глаза, ушки, я высушила ее нагретым полотенцем.

А потом — и думаю, что именно в этом причина перемены, — я нагрела руки в горячей воде и очень медленно растерла кошечку, все ее тельце. Я старалась втереть немного жизни в ее холодное тельце. Я растирала ее довольно долго, около получаса.

Закончив эту процедуру, я накрыла киску чистым теплым полотенцем. А потом, очень неуклюже и медленно, она встала на лапы и прошлась через кухню. Вскоре кошечка скорчилась снова, когда иссяк импульс двигаться. Но все-таки она двигалась по собственной инициативе.

На следующий день я спросила у врачей, может ли растирание кошки привести к каким-то переменам. Они сказали — вряд ли. Ветеринары считали, что перемены вызваны уколами. Хотя лично я не сомневаюсь: кошка увидела перспективу возвращения к жизни именно в тот миг, когда ее почистили и растерли. Следующие десять дней больной давали глюкозу в лечебнице. А я заставляла ее съесть жуткую смесь из мясного сока, воды и глюкозы, а также растирала и вычесывала дважды в день.

И все это время бедная серая кошка была отставлена в сторону. Есть такое понятие — приоритет. Черной кошке требовалось слишком много внимания, на серую его уже попросту не оставалось. Но серая кошка не собиралась довольствоваться объедками, быть второй — это не для нее. Она просто самоустранилась, физически и эмоционально, и наблюдала. Иногда осторожно подходила к черной кошке, без каких-либо намерений и целей, нюхала ее и удалялась на задний план. Иногда у нее шерсть вставала дыбом, когда она нюхала черную кошку. Пару раз, еще в тот период, когда черная кошка уползала в холодный сад, чтобы умереть, серая тоже шла туда, садилась в нескольких шагах и наблюдала за черной. Но враждебности в ней как будто не было; она не пыталась причинить вред черной кошке.

Все это время серая кошка ни разу не играла, не проделывала своих трюков, не предъявляла особых требований к еде. Ее не гладили, и она спала в углу спальни на подстилке, не каталась по полу, свернувшись пышным шаром, она лишь сидела, скорчившись, и следила за кроватью, на которой нянчили черную кошку.

Потом черная кошка начала выздоравливать, и наступил худший период — с точки зрения людей. И, возможно, для черной кошки тоже, потому что бедняжку заставили вернуться к жизни против ее воли. Она была похожа на котенка, который впервые познает окружающий мир, или на очень старого человека. Она не могла сдерживать своих естественных отправлений — как будто забыла, зачем существует туалет. Она ела мучительно, неловко и, пока ела — все вокруг пачкала. И в любой момент, находясь где угодно, она могла вдруг расслабиться и усесться, скорчиться и глядеть перед собой. Это зрелище очень удручало: больной равнодушный зверек все время сидит, неуклюже скорчившись, не сворачивается клубком, не вытягивается, лишь смотрит не мигая, — она была похожа на кошку-смерть, когда вот так пялилась в пространство отрешенными глазами. Некоторое время я подозревала, что черная кошка слегка повредилась в уме.

Но она явно выздоравливала. Она перестала пачкать пол. Она стала есть. А однажды, вместо того чтобы принять привычную позу — скорчиться в ожидании, она вдруг вспомнила, что можно лежать свернувшись клубком. Хотя и не сразу, но это у нее получилось. Черная кошка сделала две-три попытки, как будто ее мышцы не могли вспомнить, как это делается. Потом она свернулась клубком, носом к хвосту, и уснула. Она снова стала кошкой.

Но она все еще не вылизывала себя. Я старалась напомнить ей, как это делается: брала в руки ее переднюю лапу и терла ей щеку этой лапкой, но бедняжка роняла лапку. Время для этого еще не наступило.

А потом мне пришлось уехать на полтора месяца, и присматривать за кошками я попросила подругу.

Когда я вернулась и вошла в кухню, я увидела серую кошку на столе, она снова была главная. А на полу лоснилась и мурлыкала сверкающая чистотой черная кошка.

Восстановилось равновесие сил. И черная кошка забыла, что была больна. Но не совсем. Ее мышцы так и не восстановились до конца. Она утратила точность прыжков, хотя и прыгала довольно неплохо. На спине у нее, сразу над хвостом, осталось пятно, где шерстка была не такая густая. И где-то в мозгу сохранилось воспоминание о том периоде. Спустя год я отнесла ее в больницу — у нее была какая-то незначительная инфекция уха. Черная кошка спокойно сидела в корзине. Она не возражала против зала ожидания. Но когда ее внесли в смотровую, она стала дрожать и пускать слюну. Затем кошку унесли во внутренние помещения, где ей раньше сделали столько уколов, — на этот раз требовалось всего лишь прочистить ушки, и бедняжка вернулась ко мне оцепеневшей от страха, из пасти у нее текла слюна, и потом она долго не могла унять дрожь. Но в принципе черная кошка вновь стала нормальным животным, с нормальными инстинктами.