Ночь чудес - Уве Тимм Страница 14

— Вы, значит, продаете эти картины в качестве э-э…

— Подлинников? Нет. Я их продаю разбирающимся людям, таким, как вы. А куда они денут картины, мне безразлично. Хотя не совсем. Меня это забавляет. Это мой ответ на наше Объединение.

— Не понимаю!

— Подделка все равно что игра. У всего теперь есть двойники. На улице вьетнамцы продают костюмы от Армани и швейцарские часы, сделанные на Ленинградском часовом заводе. Занятия живописью успокаивают нервы. — Он поглядел мне в глаза. — Не подумайте только, что я из тех, кто скорбит по старой системе. Когда наш престарелый госаппарат смело волной демонстраций, я буквально задышал полной грудью. Но я и не из тех, у кого лозунги о едином народе вызывают эйфорию. Кстати, в этих вопросах мы с Роглером были единомышленниками. Совсем другого мы хотели, не Общества по управлению чужим имуществом. И условия ведь были, неплохие условия. Вы, западные люди, — формалисты, а мы были неформалами, в тогдашнем идеологическом болоте мы были следопытами, умельцами-изобретателями, импровизаторами. На своей крохотной площадке вели борьбу против команд и директив, подрывную работу путем неисполнения.

Второй доклад о политике за один день! Я попытался отвлечь Шпрангера, не хотелось выслушивать дальнейшие экскурсы в историю, надо было вернуть его к теме Роглера и картошки.

— А где было рабочее место Роглера?

— Да вот же, здесь, за этим столом. И в академии, там у него был кабинет. Не думайте, что в те времена все выглядело так же безотрадно. Я уже говорил, здесь висели картины авангардистов, не первый сорт, но недурные. Они перешли к сестре Роглера по завещанию, а она продала их за смехотворную цену какой-то мюнхенской галерее.

— Извините за любопытство, но почему вы копируете именно авангардистов?

— Причина простая. Я не умею рисовать.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Правда не умею, совсем. А их копировать легко, главное — не быть дальтоником. Можно и оригинальные картины создавать, не опираясь на какой-то образец, самостоятельно. Это народное искусство, в лучшем смысле слова. К тому же дает кое-какой заработок.

— А что же ваши научные исследования?

— Меня вышибли, или, выражаясь изысканнее, сократили. Мне пятьдесят три. Работа есть — подрезаю стебли роз, гвоздик, тюльпанов, заворачиваю цветы в целлофан. Я доволен. Во время работы ничто не мешает размышлять о чем угодно, к тому же работа в основном на свежем воздухе. Может, вечером в ресторане где-нибудь, в баре подойдет к вам тамил и предложит купить розы — вполне вероятно, что это будут как раз те цветы, которые я утром вымачивал, в растворе консерванта. Через некоторое время головки у роз поникнут, но лепестки не осыплются. Они как бы пропитаны клейстером, вот и держатся. Просто потрясающе, чего только не изобрели на Западе. А вот, кстати, и короб, видите? Это он самый и есть. После переезда остался. — Шпрангер отогнул картонные клапаны короба. Вытащил книжку, коробку с карточками, еще что-то и прекрасную старинную шкатулку вишневого дерева, добротной работы — я разглядел шпонку и паз — с инкрустацией черного дерева в виде амфоры над скважиной для ключика. — Каталог вкусовых оттенков в этой шкатулке. — Он поднял крышку, шкатулка была не заперта.

Внутри рядком стояли маленькие карточки из плотной голубой бумаги, расположенные в определенном порядке и исписанные аккуратным почерком. Я перелистал каталог и увидел названия: Беттина, Клара, Пенная, Беллария Вероника, Рейхсканцлер, Крыска, Мона Лиза, Сиси.

— Можно без преувеличения сказать, это труд всей его жизни. А ведь он еще массу всякой всячины собрал — картины, фотографии, документы. Я воображал, что архив заберет та дама в змеиной коже. Но она не объявилась. Между прочим, на похоронах Роглера ее тоже не было. Зато пришла его студентка. Плакала, будто родного отца хоронила.

— Студентка?

— Она писала работу о картофеле в немецкой литературе. Если вас интересует… Где-то у меня должен быть ее телефон. Картофель в романах Эрвина Штритматтера и в творчестве Арно Шмидта. — Шпрангер поднял короб, я подставил руки и даже присел, такой он оказался тяжелый.

* * *

Такси поймать удалось лишь через час. Сначала я стоял возле дома, но по тихой боковой улочке такси, конечно, не ездили. Сжимая в объятиях короб, дотащился до перекрестка. Странно! Свободные такси лихо проносились мимо. Я начал махать. Наконец остановился «мерседес». Из него вылез водитель с объемистым животом, нависшим над поясом штанов, темно-синих, как форма железнодорожников, со строчками вместо складки. Подойдя, он воззрился на мой короб.

— Не, не пойдет. Мебель возить не нанимался.

— Разве нельзя поставить коробку в багажник?

— Как же, поставишь ее! Не закроется. Тут грузовик нужен.

Я пообещал десятку сверху, если он довезет меня на Мейнекенштрассе, что поблизости от Курфюрстендамм. Шофер почесал в затылке:

— Ну ладно уж.

Я поднял короб, и тут он вырвал его у меня из рук:

— Погодь! Так не влезет! — Он открыл короб и стал кидать в багажник папки, конверты с диапозитивами, книги, перевязанные бечевкой пачки бумаг. — Это чё? — Он, послюнив палец, пролистал страницы толстого свитка. — Небось секретно, а? — Выудил фотокопию какого-то документа. — Ага, формулы, что ль?

— Вероятно, формула генетической структуры картофеля. Поаккукратнее, пожалуйста, это ценные материалы.

— Та-а-к! Ну все продают подчистую! — Он окончательно утвердился в своих подозрениях. — Просто распродажа у нас, полная распродажа, тьфу, чтоб тебе! — Он яростно сплющил пустой короб и зашвырнул в багажник, захлопнул крышку и, не переставая злобно ругаться, обошел машину и сел за руль. — Куда?

— Мейнекенштрассе.

— Мой рабочий день кончился.

— Но вы же остановились. — Я вымученно улыбнулся, глядя на него в зеркало.

— А почем я знал, что у вас тут столько барахла! Да еще ехать в черт-те какую даль.

— Обычно таксисты довольны, если ехать далеко.

— Но не после рабочего дня!

— Это ваша собственная машина? — Я решил чем-нибудь отвлечь его.

— Собственная? Да откуда мне взять шестьдесят тыщ, откуда? И чё вы все шею чешете, вшей, что ли, набрались?

— Нет-нет, просто я только что постригся.

Он закурил сигарету, не спросив разрешения, гнусную, вонючую «Каро». Те самые «Каро», которые в народе прозвали «Отрыжка Сталина».

— Все, что ни подвернется, ну все на Запад тянут, понаедут сюда, нахапают…

— Видите ли…

— Да видели, навидались!

— Дайте мне договорить…

— Вы вот чего, — сказал он. — Вы тут меня не учите, а то выйти придется!

— Прекрасно. Я выхожу.