Одни в океане - Йенс Рен Страница 14

СНАЧАЛА ОН УВИДЕЛ ФОТОГРАФИЮ МАРИИ, ЭТО БЫЛО первое, что он узнал о ней. Однажды фото появилось на письменном столе его сестры. А потом вышло так, что они заехали к Марии в гости, проездом теперь уже не вспомнить куда. Когда они сошли с поезда, Мария уже стояла там и ждала их. Сначала он испугался, потому что Мария выглядела совсем не так, как на фото. Но испуг быстро прошел.

Обе девушки сразу заговорили друг с другом, а он стоял рядом как дурак. Они трещали без умолку. И чего только не нарассказали друг другу, боже ты мой! Дома, у нее в комнате, они пили кофе и девушки все продолжали разговаривать. Он просто сидел там, слушал и смотрел на Марию, когда она не замечала этого.

Вечером после ужина они пили белое бордо, он все еще хорошо помнил его вкус. Мария была резвой как рыбка, и девушки говорили, говорили и говорили. Мария болтала ногами, она, по-видимому, была очень довольна встречей. Позднее они стали слегка дурачиться, а потом, уже поздно ночью, когда они снова проголодались, Мария пожарила им то, что было припасено на воскресенье, то есть настоящие отбивные, и ему пришлось их сначала отделить друг от друга. Мужская работа, бог ты мой, какая глупость! Топором, на каменных ступеньках перед входной дверью, а соседи-то что подумали!

У него не оставалось выбора, он влюбился в Марию. А сама Мария? Бог ее знает. Они выпили еще вина, и тут уж даже он иногда вставлял слово. Они отлично беседовали. Потом он все-таки устал, и девушки продолжали говорить без него. Он впал в туманное мечтательное состояние. Единственное, что было настоящим, – это лицо Марии, когда оно двигалось во время разговора и когда по нему пробегали мысли. У нее была очень своеобразная линия рта, как бы прочерченная внизу, под нижней губой. И рот был очень красным. Лучше не смотри туда, дорогой мой! И ее волосы в свете лампы… Она покрыла их вуалью и объясняла сестре что-то из пьесы, где вуаль играет какую-то особую роль. Что она сказала? Ах да, Гофмансталь, [11]«Безумец и смерть», Возлюбленная.

– Вы играли? – спросил он.

Да, она играла Возлюбленную.

– Где? Здесь?

– Да, здесь.

– Пьеса эта, ну, несколько сентиментальная, – сказал он тогда.

– Вроде как пьеса для неудачников, да? Главный козырь в ней – страдание, – сказал он. Хотя и знал, что сморозил глупость. А Мария разозлилась, она любила Гофмансталя, и именно об этом ему хотелось узнать.

– «Ты помнишь, как нам было хорошо, – процитировала она, – из-за тебя наплакалась я после…»

Нда, ну, хватит.

Странно, как мало он тогда что понял.

И потом девушки заговорили снова. Он сидел молча, смотрел на Марию и на помещение, в котором она жила. Через пару часов он уже выучил все наизусть. Было неописуемо прекрасно просто сидеть вот так в углу и все видеть, быть изнутри всех этих вещей. Как часто в хорошие и плохие минуты сидел он позднее в своем углу в ее комнате.

Но сейчас он сидел один в надувной лодке, и было уже слишком поздно.

Слишком поздно? – размышлял он. Что значит «слишком поздно»? Слишком поздно для Марии? Да, Мария мертва. Для меня слишком поздно? Но я еще жив. Конечно, слишком поздно для всего плохого. И что теперь?

– Я еще жив, – сказал он и глубоко вздохнул несколько раз. Разве у него не оставалось еще немного времени? Здесь, на этой одинокой надувной лодке?

Снова стало темно. Звезды были не такими яркими, как в предыдущие ночи. Легкая дымка накрыла их, приглушив их свет и сделав не такими холодными.

Он снова положил фотографию Бетси в бумажник и не стал читать ее письма. Ничего не получалось, он не имел права прочесть его. Ради Однорукого и чтобы не слишком приближаться к Бетси. К тому же стало темно. Он лежал на спине и смотрел в ночное небо. Он чувствовал, что становится сентиментальным.

Человек глядит в небо, и его наполняют чувства, подумал он и спрятался снова туда, где, по его мнению, он был в безопасности. Это все от мыслей о Марии, продолжал рассуждать он. И из-за комплекса неполноценности по отношению к звездам. В соответствии с простой истиной: я такой маленький, а вы так бесконечно далеки, я такой крошечный, а Вселенная такая огромная. «Дыхание» универсума, благоговение перед бесконечностью, Бог за Млечным Путем, и маленький человек, незначительный, один на один со всем этим.

Он рассмеялся. И снова повеселел.

– Мысли маленькой Лизхен Мюллер, [12]– снова заговорил он вслух. – Вот что такое пропуски и купюры в трудах философов всех времен!

Он говорил все громче.

– Они просто описывают это по-другому, и более последовательно рассуждают, и выражают с помощью множества иностранных слов то, чего сами толком не знают. Homo singularis против неизвестной величины X. Вот видишь. Вечно одно и то же. Всегда. Бесконечное повторение. По сути, все то же самое.

– Все едино! – сказал он еще громче. – Кто знает греческий, скажет про это «кси» вместо латинского «икс». И что это даст? – спросил он.

– Ничего, – довольный, ответил он сам себе. – Между прочим, забавная мысль: некая Лизхен Мюллер равна Платону, а Ева Майер – Конфуцию, а некто Эмиль Краузе – Гёте! Постоянно одно и то же. Только форма выражения другая. Функция, выражаясь математическим языком. Ха-ха! Функция. Вот уж словечко! И что же? Только степень дифференцирования этой функции определяет качество человека?

Он все больше исполнялся сарказма, и мысли его ширились. Он знал, каково было положение вещей, и приходил в восторг от разнообразия их перспектив и от того, что их можно было поменять местами. И он делался еще злее потому, что был один и ничем не мог помочь себе. Но он вовсе и не хотел помочь себе или чтобы ему помогли, он ясно и точно осознавал, что не хочет этого, иначе все было бы слишком просто и гарантированно не помогло бы ни в жизни, ни в смерти.

– Здесь это уже не пройдет, – сказал он.

И тут же испугался.

– Может, самое примитивное и есть единственно возможное? – спросил он себя. – Может, оценка и использование фактов в духе цивилизации и есть единственная возможность? Иначе невольно пропадешь, к чертям собачьим? Не вынесешь всей этой современной жизни, этого прогресса?

– Никаких затаенных обид и зависти, – сказал он и повторил громче: – Никакой неприязненности, пожалуйста! Это ни к чему не приведет.

Но тогда куда должно привести «другое», продолжал думать он. Я один, и куда должно оно меня привести? Ответ, пожалуйста!

– Нет ответа?

Пауза.

– Да кто же может мне ответить, – сказал он снова тише. – Разве что я сам? Силы небесные!