Одни в океане - Йенс Рен Страница 13

Он сделал паузу, обрадовался и засмеялся.

– Я что, очень учено выразился, а? – Он выпятил губы и повторил: – У-уче-о-о-но. – Над водной пустыней вокруг него прокатилось бессмысленное эхо. Как глупо. Но он продолжал размышлять:

– Каков же был результат этого искривленного вечернего времени? Всему были даны великолепные дефиниции. Мы стали знать больше, чем знали до того. Помогло ли это? Некоторым образом. Да. Перспективы расширились. Ну а в остальном?

– А в остальном я погибаю здесь от жажды, – произнес он опять погромче, и эйфория его пропала. – Вот радостный путь к себе самому! Путь, после которого вообще ничего не остается!

Он снова вспомнил о своей жажде, и весь ясный ход остаточных мыслей тотчас же улетучился. Все спуталось, люди из прошлого, он сам, сидящий здесь. И то, что он на самом деле имел в виду, и истины со злым умыслом и подвохом. Он не мог пока решиться на то, что уже чувствовал, но еще не знал.

– Боже праведный, – сказал он, совсем не имея Его в виду. Он снова лег и натянул куртку на голову. Так опять стало темно, и он мог оставить на свету все то, о чем не хотел больше думать.

И плакать он тоже больше не плакал. Просто ничего уже не осталось, и он больше ни о чем не думал. Он прислушивался к жажде в своем теле. Хриплое прерывистое дыхание громко раздавалось на ограниченном темном пространстве вокруг его головы.

Только под вечер он снова очнулся из этого сумеречного состояния. Он не знал, спал он или нет. Он чувствовал себя разбитым и вялым. Движения его снова были скованы какой-то тяжестью, навалившейся на него.

Он перевернулся и лежал теперь на спине, глядя в полыхающее небо.

Значит, и сегодня никого, размышлял он. Думать было тяжело, он уставал от этого. Ему вообще все было тяжело: и подумать о чем-то определенном, и поднять руку, и двинуть ногой.

Ни самолет, ни корабль не появились, продолжал он рассуждать. Ничего и никого. А сколько, собственно, времени я уже в этой проклятой надувной лодке?

– А сосчитать не так-то просто! – снова произнес он вслух и отказался от желания точно узнать число дней. Что значили дни, ночи, часы или недели в этих обстоятельствах? Ничего. Или все! Только не поддавались измерению. А имело ли еще смысл надеяться? Разве кто-нибудь искал его? Никто. Самолеты искали Однорукого и его людей, которые давно уже умерли. Самолеты искали одних только мертвых. То есть если они вообще искали! Его, Другого, дома вообще еще не хватились. Откуда им, дома, знать, что произошло за это время? Чтобы начать его искать? Подлодки иногда неделями не подавали радиосигналов. Так что вот. Он не считался пропавшим. Да и кто должен об этом знать? Разве что официальные военные инстанции. А кто еще? Мария умерла.

– Один – ноль в пользу господина Танатоса! [10]– сказал он.

Родители умерли, когда он был еще ребенком. Два – ноль в пользу смерти. А дальше?

– Этот мифический парень постепенно завоевывает территорию, – сказал он. – Его следующим козырем стал Однорукий. А козырь бьет любую карту, дорогой мой. Что тут можно возразить? – спросил он.

И сам ответил:

– Ничего.

Он снова осознал, что разговаривает вслух. Вот ведь ерунда какая, его же никто не слышит.

Я должен думать о чем-то другом, сказал он себе. Иначе это станет навязчивой идеей, мысли будут ходить по кругу, как в цирке, и мне из этого уже не выбраться. Дешевую, утешительную философию можно позволить себе только дома, сидя за печкой. Здесь это не годится. Иначе эта история кончится плохо.

Он сел и обвел взглядом горизонт. Запад был морем огня на фоне заходящего солнца.

– Если бы кто нарисовал это, то получился бы роскошный китч. Краски как на фантиках от карамелек! – А потом он рассмеялся: – Лучше этого избитого сравнения не под силу найти, или как?

На западе слепил закат, а на востоке все темные ночные краски неразличимо сливались и были смазанны. Линия горизонта ясно просматривалась только на отдельных участках. Он вспомнил про Однорукого. Достал бумажник и исследовал его содержимое.

В нем было удостоверение умершего. С печатью и подписью. Захватанный листок бумаги.

– В таком виде я бы тебя не узнал! – сказал он. – Идиотский снимок. Что же удостоверяет такая штука? – спросил он. – Теперь тебе уже не нужны никакие удостоверения. Хотя, как знать, может, тебе еще придется и по ту сторону предъявлять свой документ, чтобы там могли тебя определить как положено, а? – Затем он обнаружил квитанцию на 7 долларов 60 центов. Почерк был таким неразборчивым, что он не смог разобрать, что купил Однорукий. Жаль.

В боковом кармашке лежало несколько почтовых марок. Пестрые кусочки бумаги, сплошь запечатанные лицом мистера Вашингтона.

– По пять центов за штуку, – сказал он. – Так дешево ценятся теперь лица. Ну что ж… Билет в кино, еще один билет в кино! – продолжал он бормотать. – Пройтись под ручку плюс хеппи-энд. Ужасно завлекательно. Все как в жизни, прекрасно.

Другой снова повеселел, у него стало теплее на душе от собственных мыслей о кино.

– Душераздирающая любовная драма и сотни тысяч голых ножек. Взмах ресниц знаменитой кинозвезды. И стройные ряды обнаженных животов и ляжек гёрлз из ревю. Мясная лавка душ и скотобойня тел. Что, больше никаких афишных клише?

Но ему больше ничего не приходило в голову. Только лица зрителей после сеанса, они все еще вспоминались ему так, как будто он видит их прямо сейчас: распухшие, набрякшие от жары и лживых грез лица. И как потом люди идут домой, нервно закуривая сигарету и злясь на свою жалкую и серую жизнь, к сожалению, так непохожую на ту, что на экране.

Он попробовал поскорее подумать о чем-нибудь другом и стал копаться в бумажнике дальше. В задней части, в большом отделении, лежало письмо Бетси и ее фотография.

Он внимательно рассмотрел фотографию Бетси. Освещение было хорошим, и снимок тоже, немного подретушированный. Несомненно, милая мордашка. Очень большие глаза, волосы – светлый сияющий ореол вокруг головы, рот не слишком большой и не слишком маленький. Нос немного курносый, славный носик.

– В этом лице все на месте, – сказал Другой. – Оно даже лучше, чем я думал. Если бы этот прилежный фотограф снимал с меньшим старанием, можно было бы увидеть больше. – Он все усиленнее вглядывался в это лицо. Чужое лицо. Он не был знаком с ней, но все же столько знал о ней. Фройляйн Бетси. Мисс Бетси.

– Жаль, что ты не можешь разговаривать, – сказал он. – Я бы с большим удовольствием немного побеседовал с тобой. И увидел бы твое лицо со всех сторон. Не так, как здесь. Ты ведь не рассердишься, если я прочту твое письмо? Однорукий умер, и я ничего уже не отнимаю у него, так ведь?

Но он так и не приступил к чтению письма. Лицо Бетси начало расплываться, и за нечеткими его контурами проступило другое лицо. Мария снова вернулась.