Похвала правде - Торгни Линдгрен Страница 14

— Но вы же не видели картину, — сказал я.

— Я привык покупать не глядя, — ответил он. — Каждый год покупаю миллионы сосен и елей, которых никогда не видал.

— Об этом я не подумал, — сказал я.

— Для меня искусство должно быть сюрпризом и являться аки тать в нощи. Покупать картины, знакомые вдоль и поперек, нет смысла, лучше уж писать их самому.

— Обещаю все взвесить, — сказал я. И записал номер его телефона. — Дам знать, если дело обернется так, что я не смогу сохранить ее за собой.

Однажды рано утром в дверь громко постучали, я только-только отвязал от запястья проволоку и стоял, держа под мышкой свернутый матрас. Оказалось, пришел Гулливер.

— Можно войти? — спросил он.

— Милости прошу, — сказал я.

При этом я ничуть не покривил душой; целыми днями вокруг толклись только чужаки, а его я вроде как знал давным-давно.

— Мы одни? — спросил Гулливер.

— Да. Одни.

— Я к тебе с предложением. На сей раз ты не отвертишься. Каждый человек рано или поздно приходит к выводу, что больше упираться не стоит.

— Я ни о каких предложениях не просил.

— Мы учредили консорциум. Я и несколько моих коллег. Мы бы не стали этого делать, если б ты напрочь отвергал любые предложения. Такова предпосылка.

— У меня есть и другие предложения, — вставил я. — Они тут, в ящике.

— Вот как. Ты их даже не читаешь.

— Пусть себе полежат, ведь они некоторым образом связаны с «Мадонной».

— Но наше предложение ты прочтешь, — сказал он. Достал из заднего кармана бумажник, открыл его и вытащил сложенный листок. — Думаю, большей суммы тебе не предложат. Хотя для нас это не предел.

Я поставил матрас на пол, прислонив к стопке писанных маслом картин, и развернул листок, а Гулливер сказал:

— Черт бы его побрал, Дарделя этого. В моей жизни это самая крупная сделка. — На секунду его отвисшая нижняя губа дрогнула вроде как от волнения.

Читая сумму, я заметил, что руки у меня дернулись, словно хотели тотчас порвать листок. Я понял, что он имел в виду, говоря, что большей суммы мне не предложат. Огромная цифра, точно кулак, ударила меня прямо в лицо.

— Прошли те времена, — сказал я. — Те времена, когда на искусстве срубали большие деньги. Так было несколько лет назад. Теперь ценится недвижимость за рубежом.

— Мне на это начхать, — отозвался Гулливер. — Мы в консорциуме решили: она — само совершенство. Так по телевизору говорили. А совершенство риску подвергать нельзя.

— Все подлинное — совершенство. Ничто не может быть иным, чем оно есть. — Еще мне удалось сказать: — Но твою бумажку я положу в ящик, к остальным предложениям.

А затем я попросил его уйти. Мне, мол, надо одеться. В любую минуту могут прийти клиенты.

В те дни я действительно продал несколько картин, писанных маслом, в золоченых рамах. Казалось, «Мадонна» заразила своими флюидами неподдельные, ручной работы пейзажи, и они словно бы стали еще подлиннее, еще правдивее, оттого что находились с нею рядом.

В дверях Гулливер сказал:

— Я видел, попадание было почти в яблочко. Судя по твоей физиономии. В конце концов ты поймешь, что выбора у тебя нет.

Тут я все-таки должен упомянуть, какой пейзаж видели вокруг те, кто приходил ко мне и к «Мадонне». Они же как-никак видели его. Когда они приходили утром, до полудня, озеро пряталось в тумане, поселок начинался там, где кончался туман. За последними домами — это трехэтажные доходные дома, построенные муниципальным жилищным фондом еще в шестидесятые годы, — тянулись поля. И простирались они далеко, до самого низкого горизонта, где начинался лес. Некоторые говорили про лес, что это горы. Но какие там горы, просто глинистая равнина сменялась мореной. Среди дня туман исчезал, и тогда было видно, по сути, одно только небо. Хотя иной раз над рекой оставалась полоска мглы, как бы тонкий, змеистый клуб дыма, который уплывал прочь, по-настоящему нигде не кончаясь. Кроме неба, можно было заметить дубы, ясени и липы во дворах. Когда эти люди, ну, те, что приезжали посмотреть на «Мадонну», отправлялись восвояси, им приходилось мили две ехать сквозь туман, чтобы выбраться на магистральное шоссе.

В один из первых дней кто-то спросил, как я обеспечиваю ее безопасность.

— Ночую возле нее, — ответил я. — И привязываю к запястью медную проволоку, закрепленную на раме.

Сказал и тотчас сообразил, как неубедительно и убого это звучит и как ребячлива моя затея. Вот и позвонил в страховую компанию, где с давних пор была застрахована наша багетная мастерская. Оборудование и склад, 50 000 крон.

Все оказалось не так просто, как я себе представлял. На случай кражи требовалась сигнализация. И нужно было точно указать стоимость «Мадонны». Я назвал сумму, обозначенную в Гулливеровом предложении, даже запнулся несколько раз — язык не поворачивался произносить такие цифры. Потом спросил, не поможет ли страховая компания с установкой сигнализации. И во что мне это обойдется.

В тот же день после обеда они прислали своего сотрудника. Он осмотрелся и сказал:

— Две тысячи за сигнализацию. И одиннадцать — за страховку.

— Таких денег у меня нет.

— Ты здесь самый состоятельный человек. С этакой-то картиной.

— Кроме «Мадонны», у меня ничего нет.

— Ликвидные средства, — сказал он, — не проблема. Могу тебя выручить. Случайно. С деньгами всегда одна только трудность: как их поместить.

— Спасибо, но я лучше попробую обойтись своими силами.

Перед тем как уйти, он сказал:

— А вот эти-то, остальные картины небось сотни тысяч стоят?

— Они вообще ничего не стоят, — ответил я. — Рамы и те дороже самих картин.

— За эту сколько возьмешь? — спросил он, показывая на рощицу с озерцом, где плавали четыре белоснежные птицы. — Тысяч восемь, скажем?

— Она стоит четыре сотни, — объяснил я. — Большие — те по шестьсот крон, маленькие — по четыреста. На больших, там по семь птиц. — И я потер ладонью лысину. Я всегда так делаю, когда растерян или, наоборот, знаю что-то совершенно точно.

— Нет, — сказал он, — ты стараешься мозги мне запудрить. Черт побери, связываться с тобой рискованно.

— А за восемь тысяч ты бы ее купил? — спросил я.

— Не раздумывая, — ответил он. — Сию же минуту.

Я взял кредит в Сберегательном банке. Попросил пятнадцать тысяч, но они всучили мне аж целых двадцать.

— Рады прийти тебе на помощь, — сказал заместитель директора. — Для того мы и существуем. Милости просим, мы всегда к твоим услугам, так и знай. И в твоем случае готовы предоставить намного большие суммы.