Леди, которая любила чистые туалеты - Джеймс Патрик Данливи Страница 14

— Нет, сбросить цену я не хочу. И, как я уже сказала, покажи мне пять сотен, тогда и подумаю, что делать дальше.

— Ну так одолжи мне все остальное. Я эти деньги завтра прямо с утра и добуду. И привезу сюда.

— Ни хрена ты не привезешь. Ты здесь больше вообще не появишься. А вот этого делать не надо.

— Да брось. Ты только посмотри. Вот он. Все время тебя дожидался. Твердый, как камень. Полных шесть с половиной дюймов. Давай порадуй малыша. Слушай, какого хрена, ты над чем так смеешься.

— Над тобой. Над самыми оригинальными словами, какие я от тебя когда-либо слышала. Будь добр. Засунь это обратно в штаны, отправляйся к жене и попроси ее порадовать малыша. И мне не придется орать благим и неблагим матом спасите-помогите, а моя вдовая знакомая, живущая за этой тонкой, как бумага, стеной, плюс еще около двадцати любознательных соседей не заинтересуются, кто это меня тут донимает и почему около дома стоит твоя машина, и не вызовут полицию.

— А, ладно тебе, у меня в полиции друзей навалом. Давай. Пойдем. В спальню. Вот увидишь, тебе понравится.

— Стой где СТОИШЬ.

— Господи Исусе, да у тебя же этот растреклятый револьвер, самый настоящий.

— Вот тут ты чертовски прав.

— Эй, Джоселин, давай без шуток, отведи его в сторону. Эти штуки иногда стреляют.

— Спрячь хрен в штаны и убирайся отсюда, потому что, можешь мне поверить, если ты этого не сделаешь, он точно выстрелит. Пошевеливайся. Пока я не завопила не только “насилуют”, но и “горим”. Надеюсь, в пожарной команде у тебя тоже друзья найдутся.

— Ну хорошо, хорошо. Твоя взяла, ухожу, по-быстрому. Уже ушел. Но ты точно не та старушка Джоселин, какую я знал. Господи Исусе, чего я тебе предложил-то, это ж так по-людски.

— А я всего-навсего по-людски попросила тебя катиться отсюда на хер и предложить то же самое кому-нибудь другому.

Клиффорд, выбираясь из гостиной на лестницу, согнулся, застегивая ширинку, и запнулся о коврик. И уж что на нее нашло, она нипочем не сказала бы, но только ей показалось, что нет ничего естественнее, чем нажать на курок — просто взять и сдвинуть пальцем этот кривой кусочек металла. Неуклюжее отступление Клиффорда едва не заставило ее расхохотаться, а пуля, просвистевшая у него над ухом, явно прибавила ему скорости. Да и грохот выстрела и едкий, ударивший в нос запах почему-то показались ей на редкость приятными.

Включив в прихожей свет, она увидела дырку в стене, ровно там, где пронеслась тень от головы Клиффорда, когда он, с головокружительной быстротой сбегая по лестнице, слишком уж налег на перила, выломал одну из балясин и полетел с третьего этажа кувырком, пересчитав, прежде чем остановиться, восемнадцать ступенек. Он нашарил в темноте дверь, распахнул ее и захлопнул так, что содрогнулся весь дом. Без единого вскрика и слова: ну, там, я на тебя в суд подам за моральный ущерб и неисправные перила.

Машина его взревела, завизжала покрышками по гравию. Хрясь. О господи, пьяный урод врезался в замечательный клен, растущий за поворотом подъездной дорожки. О господи боже, он погиб. Или еще того хуже, дерево погубил. И друзьям из пожарной команды придется вырезать его автогеном из кучи покореженного металла. О боже милостивый, спасибо тебе за то, что я в это не поверила. Двигатель заурчал снова. А мне самое время сварить себе шоколад и улечься в постель, из которой крохотная моя комнатушка кажется всякий раз еще более крохотной, напоминая о просторности дома на Виннапупу-роуд.

Жизнь способна усыхать, опадать и съеживаться. Совершенно как пенис Клиффорда. Никогда больше не смогу я ощутить свободу пространства. Из королевских покоев — в одинокую койку величиной с блоху. Туалетный столик наполовину перекрывает окно, помогая ему не пропускать дневной свет. Боже ты мой, как это сушит душу. Попробуй тут почитать. Но сколько мучительной радости принесло ей нажатие на курок. Он мог заявить в полицию. Неужели я и вправду хотела его убить. Как в тот одинокий солнечный день, когда я скакала вдоль ручья в Каролине. Лошадь моя встала на дыбы. Свернувшийся в кольцо щитомордник поднял серо-черную голову, готовый цапнуть ее за бабку. С каким удовольствием я снесла ему башку из двадцатого калибра и увидела, как остатки змеиного тела дергаются, извиваясь в шуршащей траве.

Почему мужикам неизменно кажется, будто женщина только и ждет, когда они ее поимеют, между тем как ей хочется прежде всего покоя и мира, долгого лежания в горячей ванной, плюс, может быть, тихих грез над модным журналом. Ну и несколько роз тоже не были б лишними. И ласковый шепоток на ушко. Вот после этого можно и поиметь. Снова визг покрышек. О боже, он что, вернулся. Нет, это мистер Поттер приехал. Который и спать не может, и машину вести не способен даже ради спасения собственной задницы. И всегда норовит въехать на чужую лужайку.

О счастливые дни. Никогда еще я так не наслаждалась наступающей вдруг тишиной. Или далеким громом последнего скорого, идущего в город по Нью-Йоркской центральной. Хотя это может быть и товарный. Под шум которого в голову приходит вдруг бесцензурная и гнетущая мысль, что эту ночь придется посвятить не чтению, но одинокой мастурбации. Если, конечно, мне удастся сосредоточиться на чем-то эротичном. И не видеть, как перед моей физиономией мотается конец Клиффорда. По-моему, и вправду такой большой, как он сказал, что, по крайней мере, позволяет с доверием относиться и к прочим его словам. Насчет того, что он был полузащитником в первой сборной захолустного университета на Западе, в котором получал высшее образование. И, о господи, это во мне снова снобизм заговорил.

Итак, после этого краха придется постараться выдержать долгие и тягучие дни удушливой неудовлетворенности. Совершенно невероятное дело: какое значение приобретает на весь остаток твоей жизни университет, который ты посещала. И как круто может меняться производимое тобой впечатление, когда ты даешь людям понять, что подрабатывала официанткой, дабы оплатить свое образование, что ей и приходилось делать в течение пары скудных семестров — прислуживать тем, кто стоял ниже ее. И, о господи, когда начинаешь приглядываться к представителям средних классов, понемногу смещаясь вверх, насколько же дьявольски самодовольной и оскорбительно снобистской страной представляется вдруг Америка. Которая тем не менее с помощью джинсов, коки и сигарет ухитрилась осуществить культурное завоевание половины белого света и из кожи вон лезет в потугах зацапать и вторую половину.

Дьявол, черт и прочая адская сила, горячий шоколад растекся по всей плите. И будет теперь вонять горелым. А до завтра еще вон какая длинная бессонная ночь. Часы и часы убийственного отчаяния, которые необходимо прожить. В одиночестве, во все нарастающем оцепенении. Значит, так. Возвращаюсь в спальню. Уже переодевшейся ко сну. Стягиваю потеснее шторы на окнах. И погружаюсь в ад совершенной неспособности заснуть. Ладно, по крайней мере память о красках и формах всех тех картин, которые ты теперь полюбила и узнала так, словно давно ими владеешь, дает тебе силы жить дальше — последнее из оставшихся у тебя удовольствий.

Прибежище. Прибежище. Вот все, в чем нуждается человек, все, чего он хочет. Возможность уйти подальше от каждого водопроводчика, электрика и плотника, готовых, после того как ты отвергнешь их завуалированные предложения предаться с ними плотской любви, попытки воспользоваться твоей одинокой беззащитностью и учинить ограбление века, отняв у тебя все, что, по их разумению, осталось от твоих скромных средств. Может быть, позвонить еще раз тому печальному дяденьке. Пока он не женился на своей секретарше, которая, по его словам, была ему так предана. Лицо у него аристократическое. И по одним только глазам можно понять, что он потерял жену и детей. А на тебя он смотрел так, словно ты можешь вернуть их назад.