Любимая противная собака - Ольга Арнольд Страница 14

С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Маша назвала ее «токсикоманкой» — никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской. Даже когда Художница сама меня приглашала!

А приглашала она меня, потому что я должен был помочь ей в работе. Обычно она рисовала нас, собак и кошек. То есть не нас — всех тех, кто жил в доме, Художница уже написала, — а чужих собак и кошек. Их привозили хозяева, а нас обычно закрывали — собак в комнате Маши, а кошек на кухне. Если пришельцы были по характеру добродушными, то запирали только Берту, которая не терпела чужих. Но пока Художница писала с натуры, никого в кабинет не пускали. Только когда она работала в одиночестве, мы имели право заходить туда, но не мешать. Однако однажды ей заказали портрет не собаки, а человека. Оказывается, люди позируют гораздо хуже собак! Во всяком случае, мужчины. Этот конкретный мужчина, высокий и плоский, без груди и зада, все время вертелся в кресле и был натянут, как стрела. Поэтому Художница попросила меня зайти и полежать на диване, чтобы он мной любовался и забыл, что его рисуют. Вот еще одна моя работа — я ассистент художника! Частично наша уловка удалась, но он все равно Художницу извел. Я слышал потом, как она на него жаловалась Маме, — он просил, чтобы на портрете были видны его золотые часы «Ролекс», а для этого ему надо было вывернуть руку так, как будто она сломана. А еще он хотел, чтобы все знали, что его рубашка — от Армани. Не знаю, что такое Армани и зачем мужчины носят золото. Наверное, они как йорки — все в брюликах и лейблах (сам видел, такая нашивка на комбинезоне у Лулу, Мама прочла: «Армани» и чуть не померла со смеху). Не все, конечно. Мой Папа не такой!

Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама — а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, — я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые — еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки — те, что остались в живых, — и мы вернулись домой.

Слава богу, дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи — пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало — особо привилегированные персоны весь теплый сезон живут на даче, они еще не вернулись, хотя уже начались дожди. Так, моего врага Мули еще не было, не с кем поскандалить. Зато появилось несколько новых песиков. У бабушки из шестого подъезда вместо старины Барсика, который куда-то исчез, появилась пушистая симпатяга с бантиком на челке — хоть девчонка, но не вредная, меня сразу зауважала. Во втором подъезде поселилась крупная псина-девица, чем-то похожая на Санни, только гораздо больше, — оказалось, ее зовут кане корсо. И, наконец, вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот пес на собаку мало похож, чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках, в общем, что-то шерстяное, гавкающее, и главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался швырнуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки. Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как кане корсо ему показала, где раки зимуют — после этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане корсу, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки — это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.

С Лулу и Швабриком мне скоро довелось познакомиться поближе, и не скажу, что я был бы от этого в восторге. Дело в том, что их хозяева оказались знакомыми Художницы, и она все чаще стала наведываться в наш дом. Жили эти отвратные шавки, как и мы с родителями, очень высоко, под самой крышей (Мама называет наш этаж двадцать вторым, и думаю, что даже Мурзавецкий не отважился бы выйти с нашего балкона прогуляться, а я так просто глаза закрыл, когда меня к окну поднесли), но только в другом подъезде. В следующий раз, когда Художница пришла ко мне в гости, мы все вместе туда отправились. Лулу и Зазик-Швабрик жили в семье Пошатывающегося Художника. Оказывается, его даже по-человечески звали примерно так же, как я его привык называть: Качалин. Мама и Художница, когда мы на прогулке встретили Пошатывающегося в его обычном состоянии, шутили, что, видно, предки Пошатывающегося, прикладываясь к бутылке, нестойко держались на ногах, от этого и прозвище пошло. А Мама даже замурлыкала песенку:

Нас качало с тобой, качало,

Нас качало в туманной мгле.

Качка в море берет начало,

А кончается на земле.

А Художница подхватила:

Ну а водка? Да что нам водка?

Разудалый народ лихой.

Нас укачивала работа

С боку на бок и с ног долой.

Мне понравилось, как они пели, я даже им подвыл.

Жену Пошатывающегося все звали Гала. Мне даже немного стало обидно: у меня есть несколько знакомых, которых зовут Галями, это хорошие, добрые женщины, а эта особа мне не нравилась. Однако из разговора старших я понял, что жена Пошатывающегося — вовсе не Галя, а Гала. На самом деле у нее совсем другое имя, а Галой один великий художник с закрученными кверху усами, Сальвадор Дали, прозвал свою жену и вдохновительницу и на всех картинах ее изображал. Пошатывающийся, когда у него руки не сильно дрожат, тоже пишет свою жену, и у него хорошо получается — она такая страшная, что ее можно испугаться одинаково что в жизни, что на картине. Я-то ее не боюсь, это все Мама и Художница рассуждали. Они смеялись, что и муза бывает не краше черта. По мне, так чем Гала хуже муза Мурза?

А еще Гала — владелица картинной галереи (ГАЛеристка), и ее с Художницей связывают деловые отношения. Чего только не наслушаешься, подслушивая разговоры людей! Гала будет выставлять картины Художницы и их продавать, а деньги отдавать Художнице, так что она сможет покупать для Берты и Санни вкусные косточки. Но, посмотрев критическим взглядом на растрепанного Швабрика, сиявшего расшитым стразами ошейником, который совершенно не шел его лохматости и свирепости, и на наманикюренную и напудренную Лулу, я понял, что если от Галы кому-нибудь и достанется что-то лакомое, то только им. Мне Гала сразу не понравилась, и вовсе не из-за Лулу и Швабрика. Она всегда так воняет, что с ней невозможно ехать в одном лифте. Я начинаю чихать, и Мама чихает тоже. Мама говорит, что она любит хорошие французские духи, но не тогда, когда на себя выливают целый флакон. По-моему, любые духи — всегда гадость, но кто меня слушает? Так вот, Гала приглашала меня в гости вместе с Мамой, она сюсюкала надо мной, но я чувствовал, что она меня не любит. Не спрашивайте — как, но я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. А эта Гала только делала вид, что она нам рада — то есть мне, Маме и Художнице. На самом деле она терпела нас, потому что мы ей были нужны, для чего, я тогда не понял, но мы были нужны ей больше, чем она нам.